Особенным шиком у стажеров-медиков считается распечатать что-нибудь эдакое. Куда уж нам – мы вешали на стены фото девушек в корсетах и чулочках, ненавязчиво показывающих свои прелести. Мои мартышки берут хорошенькие фото – скажем, разрыв селезенки, или какую-нибудь карциному, или – какой-нибудь ядреный гнойный парапроктит, расплавивший малый таз к чертовой матери, или стенозирующую опухоль какой-нибудь дряни, или – как вариант, для разнообразия, перитонит или фасцит, или открытый перелом со всеми подробностями-прелестями, и тащат это добро на десятый этаж, печатать. Неэээт, мои дорогие, здесь не обходится банальной распечаткой расчлененки – ушлые мастера сводят фото в каком-нибудь редакторе, и я наслаждаюсь их творчеством – целыми букетами гнойных язв в обрамлении изысканных орнаментов. Стена в моем кабинете увешана этими распечатками, прощайте, девушки в корсетах и кружевных чулочках. Ваше место занимает рубленое мясо. О, программер, заходи, я думал, что ты провалился.
- Что, Кенни, поймал «ангела», мать твою?
- Поймай я «ангела», - он подбирается, скалится, шипит мне в ухо, - ты бы сейчас со мной не болтал.
Ах, да. Прости, программер, выбрасываю второй белый флаг. Ангелы, как же, ваши цифровые ночные кошмары.
Сидим в харчевне Сета – я, программер и Айра, наша жердина. От парочки рюмашек двойного диса жеваные пергаментные щеки старой клячи покрываются румянцем.
Что? Вы не знаете харчевню Сета?! Сет, в прошлом – то ли солдат из миротворцев, то ли еще кто, полукровка – его батенька был рейфом, а матушка – то ли хазматом, то ли мерком. Харчевня – она так и называется, прочитайте, что написано над входом – находится в паре кварталов от Академии. Это местечко известно во всей империи – знаменитым двойным дисом, который готовит лично Сет, мороженым всех немыслимых видов, которое так любят девушки и общедоступностью – здесь за одним столиком можно встретить САМОГО (нашего коммандера, рейфа всея фракции, вы и без меня знаете, как он выглядит) в компании своих подопечных-хакеров, известного скульптора, своего старого приятеля или декана твоего факультета.
Айра нежничает со стаканом диса, программер – со своим датападом. Старая каланча дымит сигаретой, держит мундштук с тонкими высохшими пальцами. Сегодня Сет расстанется с галлоном отменного диса, приготовляя для нашей начмеда такой-то по счету коктейль. Мадам хазмат выкурит вместе с нами пару пачек адской травки, а потом отбудет в старый город, в свое логово, чтобы назавтра ткнуть мне в нос недостойным рейфа поведением – позволяешь настырным стажерам курить в коридоре, надираешься в стельку в баре, таскаешься за обрианшей, и так далее, и тому подобное…
В квартире темнота, не знаю, с кем я…
Откуда я знаю Айру? Айру знают все миротворцы, побывавшие на Хадо-32. (Кто не в курсе, мы звали ее Чертовы бега, десантники – Грязное донце, пилоты – Хрен-взлетишь – Черта-с-два-посадишь, Как-посадишь-так-и-сядешь, а медики – Смерть-стажерам.) Разруха – после войны всегда разруха, но там было еще ничего.
Городская больница – пятиэтажный монстр из серых блоков, расползшийся в стороны. Крыши как таковой нет, верхнего этажа, собственно, тоже – там торчат зубы арматуры, балки, остатки перегородок в жирной копоти. После стеклянисто-бетонного куба госпиталя на базе с его стерильными операционными блоками и белыми коридорами эта больница кажется сущим кошмаром.
Город – одно название, света нет, станцию взорвали к такой-то матери местные еще несколько месяцев назад. Улицы завалены мусором, повсюду стоят машины, не машины – а просто решето. Местные используют их вместо мешков с песком. Почему? Потому что людям лень – песок нужно насыпать, а машин здесь раньше было много. Теперь из них складывают баррикады, а дети отрывают зеркала и играют с ними.
До базы от города – восемь часов по бездорожью на вездеходе, дороги здесь такие, что мама моя родная, плакать хочется – машина воет и буксует в колее, пока ты в компании с каким-нибудь другим рейфом ее толкаешь и тянешь. Из-под колес летят фонтаны. Люди смотрят на это, как на представление – указывают пальцами, и спорят, долго ли мы провозимся. Грязь – жирная, густая, дорога напоминает реку из такой грязи – на поворотах она собирается в складки, когда нет дождя они застывают, трескаются. Когда идет дождь люди прыгают с камешка на кирпичик, с кирпичика на досочку, с нее – на остатки мостовой, выбирают место, куда бы можно было поставить ногу. На улицу выйти без бронежилета опасно – ночью могу пристрелить просто так, да и днем тоже..
В больнице – чисто, персонал опытный, но на нас смотрят волками, двигаются медленно но дело свое знают. За спиной ползет вечный шепоток – мать вашу, как нас только не называли! Самое мягкое – энергососы…Неделя - на то, чтобы ознакомиться с ситуацией и сработаться с персоналом. Языка не знаем, общаемся на пальцах, просим переводчика.
Переводчик - похожая на скелет веснушчатая девица в ботинках на три размера больше и в куртке с эмблемой миротворцев боялась нас до одури. Через три дня программеры настроили переводчики, еще через неделю рыжая девица заговорила на техническом сленге и перестала шарахаться.
В подвале больницы гудела своя электростанция – машинка, жрущая местное топливо, которую наши ребята монтировали неделю – убирали прогнившее старое оборудование, тащили кабели. Мать вашу, вы думаете, там была горячая вода?! Черта с два, мы мыли руки из фляжки, вытирали салфетками, которыми в полевых условиях одежду оттирали, хирургические инструменты мы привозили свои, одноразовые – в больнице этой все было с истекшим сроком годности, скальпели зазубренные, как пилы, иглы – кривые и погнутые скакали в иглодержателях, зажимы – одно название, достаешь ампулу с шовным материалом, достаешь нить – а она истлела… Местный анестезиолог бился в эпилептическом припадке, когда на ладан дышащая хреновина для гемодиализа отказывалась работать. Какая там база данных для больных, если на всю больницу – два десятка терминалов, и на эти два десятка – семь работающих мониторов.. Наши программеры выли и волосы на себе рвали, когда подключались к сети – их чистенькие датапады горели от перепадов напряжения. В больнице - холодно. Пальцы коченеют. Каждую ночь на площади перед больницей - стычки и выстрелы.
- ..богиня! – голос удивительно знакомый. По сверкающему белым кафелем коридору идет Скрати.
Скрати – рейф примечательный. Носит очки – такие прямоугольнички в черной оправе, такие же носят программеры и студенты, и до короткой щетинки выстригает виски. Худущий, с вывернутым трилистником татуировки прямо на седьмом шейном позвонке, он славился на весь флот как один из лучших военных медиков. Скрати воевал с программерами,и вел эту войну по всем правилам – в дни, когда его настроение падало к ядру планеты, госпиталь превращался в линию фронта с окопами, дотами, дзотами и огневыми точками, и этой вакханалией правил наш добрый доктор.
Скрати идет вместе с затянутым в черную кожу командиром улья, к которому приписан наш крейсер. Даже не идет, а скачет вприпрыжку – рейфы – вы не поверите – не поспевают за женщиной. О, что это за женщина! Женщина с большой буквы. Каланча, вышка, стартовый комплекс – все что угодно, но ей это не подходило. Великанша.
Наши медсестрички в красных робах перед ней блекнут, как свечки перед реактивным выхлопом. Вы когда-нибудь видели женщин-хазматов, одетых в полупрозрачный халатик такой тесноты, что воображение капитулирует тут же? Эта женщина поражала воображение, как вспышка сверхновой – двое взрослых рейфов казались рядом с ней щуплыми подростками.
Она не идет, а выступает, несет себя с достоинством, и в сопровождении двоих рейфов здорово напоминает улей, за которым идут два вертких маленьких крейсера. Наш командир – здоровенный мужик, но он макушкой достает ей ровно до виска.
- Царица, - поет он сладким голосом, поддерживая ее под локоток так, как будто локоток из стекла сделан.
- Ну что вы, уважаемый, - гудит эта каланча. Она прикладывает ручку к левой груди, а другой делает изящный жест, как бы отмахиваясь от комплиментов.
Скрати замечает меня, сладко улыбается, а в голове у меня жужжит циркулярной пилой его голос: «Живо сюда!»
***
Просыпается с дикой головной болью и ломотой во всем теле. Голова кружится. Рецепторы на лице пересохли, даже покрылись корочкой, прикасается кончиками когтей – больно. Волосы спутались.
«Проклятье, Сет, вирус паршивый, из чего он мешает свои коктейли? Что за ядреная самогонка с молочком от бешеной коровки были в моем стакане вчера, если я ни черта не помню?! Сет, убл@док, хитрющий с@кин сын, если я узнаю, что ты добавляешь в свое пойло – устрою тебе информационную войну…»
Со стены в изголовье смотрит потрясающей красоты женское лицо – мозаика из кусочков полудрагоценных камней. «Аранвен?» он смотрит на мозаику. Женщина на стене улыбается – томно и загадочно.
В комнате холодно, рейф ежится. Из вороха простыней показывается кисть с аккуратно подпиленными когтями. Запястье слишком широкое, жилистое.
- Мать твою…
Шипит, фыркает, возится, вьет гнездо в разворошенных простынях. Он сдергивает простыню. Яростное шипение сменяется воплем:
- Программер?!
