Тема: Мы – не легенда

[quilty]

Название: Мы – не легенда
(I часть трилогии «Книги, написанные не про нас»).
Автор: quilty
Бета: нет
Фандом: СПН
Персонажи: Джон, Бобби, Дин, Сэм, еще Сэм, масштабная массовка.
Время действия: где-то в самом начале 1 сезона.
Категория: джен
Рейтинг: не определен, на усмотрение читателя.
Предупреждения: кроссовер (СПН – «Я – легенда»), вольная интерпретация, тотальный АU, ангст ("в поисках жести мы не стоим на месте"), постморт, один из центриков – тёмный, возможна смерть персонажа (возможно, даже неоднократная).
Статус: в процессе.
Отказ от прав: все права у авторов, мои только вольности.
Отношение к критике: приветствыется
От автора: на перекрестке Импала свернула… А с какой минуты все пошло не так, никто уже не мог вспомнить. И да простит нас Эрик Крипке. И да простит нас Ричард Мэтсон. Ибо Френсису Лоуренсу вообще на нас плевать….

1.
Так долго на одном месте они не работали, правда, но с учетом территории – год – не срок. Да и немой эфир последний месяц… Ну, загуляли, с кем не случается?
Парни дано выучились ремеслу. Правила знали.
Говорили, будто они слишком рано начали. Говорили, этот безумец – их отец – потащил мальчишек на дно и глубже, до самой преисподней, с безжалостной уверенностью в своем праве распоряжаться их судьбами. С такой же уверенностью иные топят приплод любимой собаки.
Да, что они все понимают?! Все эти обиженные на жизнь люди, ищущие мести – они никогда бы не выбрали путь охотника, если бы не припекло под задом. По правде, Бобби сам был из таких. Только Винчестеры всегда были другими. Месть? Да, они мстили. Все трое. Но было что-то еще…что-то, отличающее их. Что-то…

Бобби иллюзий не питал. Не раз в его дом вваливались Джон или его сыновья, или Джон с сыновьями. Не раз на своих руках он чувствовал их кровь – такую же, как и у каждого смертного. Они так же скулили в подушку, так же пытались иной раз утопить память в крепкой выпивке, и так же, как и у миллионов, у них не всегда это получалось. Обычное течение жизни, день за днем, ночь за ночью. Пудовым каторжным ядром тянется усталость, боль, несбывшееся и злое счастье…. Они пытались справиться. Как и Бобби. Только… было что-то еще….

Нет, Винчестеры, какими их знает Бобби, меньше всего подходили на роль героев. Истории, которые ему доводилось слышать о них в придорожных барах… Какая чушь!!! Собрать бы всех этих сочинителей, да заставить штопать по живому после когтей оборотня…. Ладно….

Бобби никогда не пытался найти этому объяснения. Просто это были Винчестеры. Такие, какие есть. И все. Точка.
И он никогда не перестанет посматривать на телефон, пока парни делают свою работу. Особенно теперь, когда Джон отпустил их на вольные хлеба. Наверное, он прав. По-своему. Они выплывут, эти щенки.

Последний раз, когда Бобби видел глаза младшего…. Расколотое потерей сердце Сэма уравняло мальчишку и старика. Бобби даже не спросил как ее звали – слишком хорошо он знал этот взгляд, чтобы понять все без слов. Эту историю он услышал от Дина утром, когда Сэм забылся бредовым сном. Дин рассказал о встрече в Стендфорде…. Смешно же – следить за родным братом, прятаться по углам, выискивать его контакты. Не сдержался. Какая же это семья, если брат не может приехать к брату?!
Он научился бы не краснеть до ушей при Джессике. Научился бы быть братом и ей, любить племянников…. Но….
Был пожар…. И Джесс…. И Сэм, рвущийся из крепких рук Дина, чтобы сгореть в этом пожаре вместо неё … или вместе с ней ….
Черт! Это была не та история, которую Бобби пересказал бы в придорожном баре. У него язык не повернется.

Даже Джону рассказать он не смог. А Джон и не спросил. Он спросил лишь – привез ли Дин брата? И прибавил, что, если мальчишкам нечем заняться в автомастерской Сингера, то пусть лучше отправляются проверить точку 40°43′00″ с. ш., 74°00′00″ з. д..
Сингер хотел ответить, что мальчишки при деле, что он загрузит их работой по макушку и выше, что заставит красить дом… да, что угодно! Хоть библиотеку свою неприкосновенную разбирать! Но Джон отключился - на том конце мерные гудки. Бобби хотел перезвонить. Правда хотел.
Не перезвонил.
Что-то… какая-то смутная догадка о том, что Джон все знает, удержала тогда его руку.
И он положил лист с координатами перед Дином.
Лист взял Сэм.
Красные глаза, впавшие щеки, охрипший голос, но все тот же острый ум:
- Большое яблоко? *
Настороженный взгляд Бобби и встревоженный взгляд Дина остановились на лице младшего. Он шмыгнул носом, развернулся и пошел к лестнице, кинув на ходу:
- Большое яблоко. *

________________________
* «Большое яблоко» («The Big Apple»), NYC – просторечное наименование Нью-Йорк сити.


_________________________________

Он возвращает кружку на стол. Газетные полосы - свежая борозда – гони свой взгляд, остри глаз, вонзай свой ум глубже, меж строк, меж букв, которые … так скупы, так безжалостно жадны. Газеты, они подобны каменным пустыням. Они не рождают ничего, кроме сухого колючника, да ползучих, ядовитых гадов.
Полоса за полосой, колонка за колонкой. Он вчитывается, вдумывается…. Не то! Он ищет уже пол года. И поиски не приносят облегчения, успокоения.
Теперь только смерть.
Стыдно признаться. Для неё он слишком слаб.
Не готов.
И он ненавидит себя за это еще больше.
Хот-лайн, редакторская, читательская, бизнес-блок, культура, спорт… Нет, сегодня только хот-лайн, и даже не имеет значения источник. Сегодня все – от центовых таблоидов, годных разве что на подстилку хомячкам, до могучей, 96-страничной «WSJ»** - выдают одну единственную новость.
Вариаций – тысячи.
Суть – одна.
Изощряются корреспонденты, аналитики и колумнисты: «Великая панацея», «Ликвидатор смерти», «Пандора-корп». Общественные настроения колеблются. Закипают массы. От экстаза до паники, от признания к низвержению. Иногда в обратном порядке, но всегда не спокойно. Тревога занозой саднит. Втихую пополняются запасы продуктов «первой необходимости», проверяются на прочность двери и засовы, пригодность подвалов к использованию их в качестве убежищ, готовность автомобилей к, возможно, долгому перегону.
На всякий случай.
«Всякий случай» проскальзывает через сбивчивые строки интервью уже в первые дни. Он читает сейчас эти «а вдруг», «может», «что, если», и снова переживает трепет тех подозрений.
Ведь правы были!!!!
Поздно….
Первый сбой произошел пятничным вечером. Это, кажется, было 2 июня. Теплый, свободный вечер свободной Америки.
Нападение на Ист-сайд. 43-хлетний мужчина, белый, скончался в следствии болевого шока и потери крови. Спустя четверть часа в госпитале «GFA – Corp» была зафиксирована смерть лаборанта корпорации, 36-летнего Мариуса Фреджи. В это же время в районе аэропорта Ла-Гуардиа полицейский наряд был атакован неизвестным, которого застали на месте преступления. В стычке погибают двое офицеров, имена не уточняются. 20-летняя Аманда Трэндстоун, волонтер службы социальной помощи подверглась нападению неизвестной в Бей-Шор.
Пять инцидентов в течении часа. Общее – никто из пострадавших не выжил. Все пятеро были… загрызены… человеком.
Он переворачивает страницы. Колонки хлещут заголовками. Пройдет неделя, и никто уже не будет заботиться об изяществе слога.
Мир взорвется невиданной волной споров, а, по местам, столкновений и массовых беспорядков. Полосато-звёздная Америка выплеснется на улицы и площади. За новостными хрониками хорошо уже можно будет расслышать голос её – настоящей. В своих солнцезащитных стеклах, жующая и замеряющая калории, Америка 21 века больше не хотела панацей, она, наигравшись вдоволь с погремушкой всезнания, внезапно проснувшись, возжелает лишь избавления.
Поздно.
Он читает, читает, читает….
Он должен найти ответы.
Предсказуемость…. Перед лицом воскресшего НЕЧТО они оказались слишком предсказуемыми. Будто кто-то веками заботливо взращивал их, один на все 50 с довесками штатов коллективный мозг и столь же коллективную систему нервных окончаний. Сейчас этот кто-то надавил в нужной точке и получает запрограммированную, просчитанную реакцию: труп дергается, будто от разряда тока. При должной сноровке экспериментатора труп может щелкнуть челюстью. Но, как ни трудись, как глубоко не вонзай в мертвое тело оголенные провода, оно не исторгнет из себя мудрости, которая одна только и способна прекратить этот хаос вокруг. Мертвые дают всего один ответ.
Его никто не хочет слушать.
Да теперь и некому уже слушать.
В минуты жестокого отчаяния он начинал срываться к мысли, что он – последний. Боже, сжалься! Он должен найти ответ, должен знать, понять…. Почему?
Почему никто из тех людей в стерильных лабораториях не повернул назад пока еще было время?
Они говорили – свобода, наука, гуманизм. Они научились препарировать тело человека. Им показалось это чересчур мелким достижением. Они бросили на стекло под микроскоп человеческую душу и препарировали её без наркоза. Их не могло это удовлетворить. Они продолжали ломать человека, словно тряпичную куклу в своей детской.
«GFA – Corp» - дорого обставленная детская, однако.
Он сжимает кулаки, сминая газетную бумагу. Ощущать себя подопытной крысой – мало радости. Еще меньше, когда твоих близких вынимают из клетки прежде тебя. И ты ничего не можешь с этим сделать. Остановить не в силах. Наука - не просто высокооплачиваемая забава взбесившегося натуралиста. Она еще и самая кровожадная из всех созданных больным разумом богатого фанатика богиня, которая должна обеспечить его толстой старой заднице комфортную жизнь. Еще хотя бы на год. Любой ценой. Пусть для этого потребуется препарировать десятки, сотни, тысячи человеческих тел и душ.
Они говорили – свобода, наука, гуманизм. Они просто насмехались, все эти лжецы! Каста жрецов мамонизма. Они снесли миру голову, выворотили его внутренности наружу, и… не смогли все собрать хотя бы так, как было. Очередной урод, франкенштейн поднялся из-под скальпеля великого вивисектора вселенной.
И ужаснулись даже самые смелые его поклонники….
Он отшвыривает газету. Его мутит. Должно быть, вчера он отравился консервами. «Спамовская ветчина» *** - никто не думал, что наступит время, когда её не раздобудешь без риска для жизни.
Теперь «еще одна глобальная проблема человечества»*** решена! Чудно!
Он экономит «спамовскую ветчину»….
Надо подумать, как сохранять консервированные продукты без холодильника те дни, которые понадобятся ему на починку… или замену… ну, вот этого еще не хватало!… генератора.
Повседневные вопросы обеспечения собственного выживания вытесняют из его головы вопросы, связанные с его исследованием. Зачем он вообще мучает себя?
Его взгляд скользит по матовому стволу пистолета, лежащему на столе рядом с кипой записей. Тупой ублюдок!
________________________
**96-страничной «WSJ» - «Уолл-стрит джорнал» (англ. The Wall Street Journal) - влиятельная англоязычная международная ежедневная газета, освещающая новости политики, экономики, финансов культуры, а так же аналитику. Издается в городе Нью-Йорке (штат Нью-Йорк) компанией Dow Jones & Company с 1889.
*** «Спамовская ветчина» слово «SPAM» появилось в 1936 г. Оно расшифровывалось как SPiced hAM (острая ветчина) и было товарным знаком для мясных консервов компании Hormel Foods — острого колбасного фарша из свинины. Рекламная кампания мясных продуктов этого товарного знака стала синонимом назойливости. Позднее слово «спам» перешло в компьютерную терминологию для обозначения назойливых рекламных рассылок. «Еще одна глобальная проблема человечества» - затоваривание и реклама.


________________________

Бобби набирает номер на мобильном.
Он набирает номер на мобильном в шестой раз за сегодня. Гудки пробиваются к абоненту. Гудок, гудок…. еще один гудок.
- Есть что-нибудь для меня?
- Нет.
На том конце разными голосами, с разными акцентами его ждет все та же неизменная неизбежность. И через паузу, почти виновато:
- Прости, старик.
Десятка три номеров. Три десятка «нет». И он знает точно – это его вина, его ответственность. Может, в этом и есть главный ответ на все?
Америка, труп, раскинувшийся на целый континент, гниющий под вечным солнцем…. Виноват ближний, сосед, правительство, мировой заговор, бог…. Не то!
- Черт… Черт! Черт!!!!
Кружка остывшего кофе, книги, бумаги, карандаши, оружие, – все, что есть под рукой, - летит на пол. Бобби зол. Он так зол, что готов раскроить о крышку стола и свои руки. Те, что не уберегли….
На этот самый стол они положили лист с написанными на нем координатами. Они не остановили мальчишек, когда те выходили за порог.
Другие охотники, другие рейды, другие заботы....
Бобби тормозит эмоции с пол-оборота. Он - соучастник. И этого не исправить злостью на кого бы то ни было. Не отменить обвинениями в адрес того, кто ошибся так же, как и он.
Он остывает и погружается в немое оцепенение. Дни ожидания, когда привязан к телефонным кабелям, к очередной просьбе Джона подождать…. Они тянутся мучительно. Сорвался бы с места, сгонял бы сам в Нью-Йорк, проверил бы, как там ребята, и вернулся. Чего ждать? Но Джон убеждает, что ничего экстраординарного не происходит, что отрабатывать серию случаев в одном городе - не ново, что нельзя унизить мальчишек подозрениями в их слабости, неспособности провести дело.
Принципиальный этот Винчестер.
Они, в общем то, все трое такие.
И Бобби терпеливо ждет.
Задавливает интуицию подходящими доводами – не его дети, в самом деле! Не маленькие дети! Не дети! – и ждет.
И читает.
Газетные хроники вскипают к концу недели. К концу же недели ледяной голос Джона подбрасывает его с постели. На часах два ночи. «Ты был прав, надо вытаскивать парней от туда. Перезвоню».
И все – сна ни в одном глазу.
Утром Джон попросил об услуге. Мог бы и промолчать. Прислать координаты места встречи. Этого бы было вполне достаточно для Бобби. Они оба это знают – добрых два десятка лет дружбы стирают некоторые формальности. Так в обычной жизни, у обычных людей. На охоте правила иные. Ты затеял рейд, ты отвечаешь за него по полной. От начала до конца. Облажаешься, хорошо подумай, прежде, чем просить помощи. Никто не обязан подставляться вместе с тобой. Или за тебя. Даже друг.
Особенно друг.
Это уже случалось с Джоном. Харвелл, наверняка, был не единственным в списке.
Поэтому Джон просил об услуге. Бобби слушал его, не перебивая, хотя, с первого слова, даже раньше, когда увидел высветившийся на экране мобильного номер, он подписал бы контракт на это дело, пожелай Джон того.

2.
Это как бежать за последним поездом, как хвататься за рукав неверной любовницы, как мазохизм.
Широкоформатная плазма на стене в его гостиной круглые сутки крутит новостные выпуски. Ему приходилось убеждать себя – ученые все исправят, еще есть шанс, контроль еще не потерян.
Это было до того, как город перескочил эпидемиологический порог. Тот самый город, в котором угораздило застрять.
Как же! Очень вовремя….
Позади остался порог отвращения, болевой порог, порог чувствительности. Он перешагнул их один за другим. Потерял всех. Никто не придет на помощь. Почему же он продолжает бороться? За что и за кого?
Город невероятно быстро погрузился в средневековую дикость, в мрак оживших готических романов. Несколько раз, сидя на полу в подвале дома, в импровизированной лаборатории, вжавшись спиной в стену, пытаясь зажать руками уши, чтобы заглушить чудовищный рев тысяч алчущих глоток и лязг корежимого металла, унять дрожь, пробирающую до мозга костей, ему казалось, будто он тоже – часть тёмной книги.
Эх! Найти бы того помешанного борзописца!
Иногда он включал дисковый проигрыватель. Звук до предела. Он позволял Scorpions обрушиваться всей мощью басов и ударных:

You're a drop in the rain
Just a number not a name
And you don't see it
You don't believe it
At the end of the day
You're a needle in the hay
You signed and sealed it
And now you gotta deal with it
Humanity
Humanity
Goodbye
Goodbye

Он ложился на пол и думал.
Или работал в наспех составленной, собранной за считанные дни из разных магазинов библиотеке. Он никогда не любил книги. Ничего, к книгам можно привыкнуть, книги – не самое страшное в жизни.
Или смотрел новостные хроники.
Перебравшись из номера «Brooklyn Motor Inn» в опустевший дом неподалеку от парк-Проспект, он старался следить за новостями. Спустя неделю… ту самую неделю, когда совсем не до телевизора было… уже на Вашингтон–сквер, 11 он вообще не выключал новости. Они крутились 24 часа, от заката до рассвета и по кругу. Даже, когда он уходил.
Или работал в лаборатории….
Страшно.
Непроходимым оказался порог страха.
И ему по-прежнему было страшно
С этого порога он всякий раз срывается в пропасть отчаяния. Новый мир предоставил ему лишь это право – право на признание собственной беспомощности. Не вырвешься, не скроешься…. Он чувствовал, что слабнет, заболевает.
Где-то на грани – последним окриком – не смей!
Встать и ползти наверх. Приготовить себе завтрак, накормить…Сэм.
Накормить….
Что еще в списке дел? Проверить на наличие повреждений дом по периметру. Огород, теплица. До заката. Надо управиться с делами до того, как солнечный диск забьется в щели между небоскребами. Тогда наступит ИХ время.
А он снова будет держать оборону.
И искать ответы.
И смотреть новости.
И чувствовать себя основательно больным.
Потому, что есть что-то нездоровое в просмотре новостей, записанных на диски пять месяцев назад. Согласитесь?

Эта как ловить сны в ладони, как идти по дороге, выложенной раскаленными углями, как замыкать электрическую цепь собой.
Были дни, когда он сражался.
Правда. Были.
Он принуждал себя думать, что ничего не случилось, что все, как всегда. Ничего экстраординарного. Это не сложно. Заряжаешь обойму в пистолет, пару запасных рассовываешь по карманам, обрез к плечу. Улицы сливаются в огненную прямую на полной скорости, и рев мотора – песня сгорающей жизни, несущая смерть… всему, что должно быть упокоено.
Он отстреливал боезапас мерно и без спешки. У него было время сделать все по правилам.
После он стоял над получившей сполна могилой – одной из многих, - смотря на догорающее пламя. Рассветное солнце окрашивалось пеплом. Туман и тишина. Его персональный, локальный ад. Он стоит в этом беспорядке.
Один.
Последний.
Солдат, переживший свою войну.
Но не может же быть в аду настолько безлюдно?! Или, все же может?
Он хочет вернуться. Вернуться назад. К любому из дней, который… еще до Нью-Йорка.
Но солнце подпрыгивает над крышами – этот нелепый смайл в финале «чёрной комедии», и… пора брать себя в руки. Потому, что ему потребуется все его мужество, чтобы вернуться в дом-крепость. И еще чуть больше отваги, чтобы спуститься в подвал, в лабораторию, к….
Но так не всегда…. Даже в обычной работе бывают сбои.
Дом под завязку набит тварями. Соваться туда с одной винтовкой – не совсем удачная мысль. Но ошпаренный алкоголем и паникой мозг работает через раз.
И он виноват.
И он проспал.
Он не уследил за ловушкой… И Сэм….
Разработать более-менее разумный план, экипироваться, сменить батареи в фонаре – времени на это нет. Он был здорово пьян с вечера, добавил утром, и сейчас, движимый лишь адреналином и яростью, держался на ногах настолько шатко, что рисковал с первого раза не пройти в дверной проем. Винтовка в руках, словно насмешка – не пускайте в тир анацефалов, никогда не пускайте.
Но он полез в логово, напевая «Humanity Goodbye…» и не минуты не задумываясь, что, может, стоит повернуть назад, как только на лестнице второго этажа просигналил таймер его наручных часов, едва не выдав его с потрохами нынешним жильцам. Мягко ступая с пятки на стопу, он продвигался, медленнее улитки в жаркий день – на это хотя бы ума хватило. Или отточенных до совершенства инстинктов.
В доме стояла невероятная вонь. Даже, если бы он получше соображал в эту минуту, не припомнил бы подобного зловония. Морги, разрытые могилы, склепы помноженные на число виденных в них останков, не сравнятся с этим эффектом. За последние месяцы он научился не прятать нос в рукав куртки, но это…. Он привалился плечом к стене, чтобы хоть как-то держать равновесие в полной мгле. И тут же отпрянул, едва не выронив винтовку.
- Зараза!
Молчи. Тише, придурок! Услышат – несдобровать. Уж лучше смердящая слизь на стенах, чем те, кто вот так украшает свое обиталище. Он до боли прикусил запястье, потому, что его мутит. Или потому, что от ужаса и напряжения волосы на его затылке взмокли и встали дыбом. По всей длине.
Он переждал пару минут, прежде чем понял, что все еще смотрит на пятно желтого света там, где слабеющий луч фонаря упирался в стену. Так не пойдет. Он делает слишком много ошибок сегодня. То, что он до сих пор жив посреди ИХ логова … может, запатентовать новый способ охоты - стиль пьяного мастера или что-то в этом духе. Это потом, а сейчас он гасит свет, чтобы дать глазам приспособиться к мраку. Двигаться на ощупь, погружая пальцы в слизь, оказалось единственно возможным вариантом. Быстро подавив отвращение, он пошел вперед.
В скудных проблесках, достающих пространство залов только до середины, видна разбитая мебель, кипы бумаг, тряпья и… наверное, это игрались с крысами одичавшие псы. Думать, будто куски гниющего мяса могли быть плотью… человека….
Невольно он ускоряет шаг. Ни думать, ни смотреть, ни чувствовать сейчас не нужно. Лишнее.
У него есть цель. Он пришел за напарником.
И он чертовски не готов ко всему этому. Сейчас его подводят реакция, интуиция. Само его тело подводит его. У него руки дрожат. Малейший звук – он начнет палить без разбора. Никогда он еще не был настолько уязвимым.
- Сэм…
Собственный шепот показался криком. Невероятно! Сэм… боится. Ярко представилась картина - забившееся в угол, за груду хламья существо, сжавшееся до половины своего размера под давлением ужаса. Скулит, выпучив глаза в темноту. Естественная дрожь выколачивает из его кожи ледяной пот, а изо рта слюну.
Он мотает головой, отгоняя поганые образы.
- Сэм… Сэм!... Пожал-сссстаааа…..
Это повторяется в следующем зале. И в следующем.
Затем он протрезвел.
Сразу.
Будто был не с трехдневного похмелья, а под гипнозом, и сейчас неведомый доктор закончил обратный отсчет и звонко щелкнул пальцами. Перед ним в полумраке распрямлялась обнаженная, лоснящаяся от пота и грязи, широченная спина. Белесо-серая, гадкая кожа обтягивает мощные позвонки. Голова – лысая, со вздувшимися багровыми венами, поворачивается медленно. Уже видна разодранная ушная раковина, неестественно заострившаяся скула, нос. Профиль чумы, жажды, смерти…. Глаза вечно голодного хищника впиваются в неожиданную жертву, и держат, держат, не отпускают… не…
Это не рот, это пасть. Она распахивается, пока глаза приковывают к себе накрепко. Она распахивается шире и шире, и шире. Она распахивается прямо перед лицом незваного, но такого желанного гостя….
Она распахивается, потому, что обед.
Что-то случается. В тот миг, когда пасть резко захлопывается, клацнув зубами. Что-то происходит за широкоплечей, смертоносной фигурой и в следующий миг, когда пасть вновь раскрывается, перекошенная… болью… и необузданным бешенством, чтобы исторгнуть из себя вой-вопль-скрежет. Этот нечеловеческий, гортанный звук буквально контузит, плющит мозг кованым тараном. Что-то, что творится за орущей громадой мышц, что не видно за ней, что заставляет нагие конечности непроизвольно дергаться в попытке освободиться от причиняемой… боли… кажется, единственной, не оборвавшейся к этому мигу нитью жизни, на которой повисает гость.
Что бы это ни было, оно выгрызло у времени свой кусок. Один на двоих. Его хватило для выстрела.
В упор.
Гром выстрела оглушил и без того измученный мозг.
Ударной волной тело твари отшвырнуло вглубь зала, во мрак.
- Ах жеж…шшшш…..
Стрелка обдало горячим. Залило глаза. Принимая немилосердно жесткую отдачу, он стиснул зубы, едва не свернув себе челюсти. Он устоял на ногах, но в следующую секунду раненный вопль прокатился по залу и отозвался… уже не просто эхом – многократно усиленным пустотой заброшенных помещений ором. Будто проснулась преисподняя, проснулась и оскалилась. Десятки, сотни жаждущих глоток подхватили вопль подстреленного сородича.
Медлить дольше - безумие.
Рукавом наспех отерев лицо, он стряхнул оцепенение. Передернул затвор. Характерный щелчок. Пусто! Последняя пуля только что спасла две жизни.
Они стоят друг против друга.
Всего секунду.
И понимают – сейчас или никогда.
И срываются с места.
Они бегут.
Регби на адском поле. Вместо мяча – собственные жизни.
Не упасть. Он затылком ощущает погоню. Шальную. Остервенелую. Споткнись он сейчас – конец. Легкой смерти у него не будет. Ни у него, ни у….
- Беги!!!! Вперед беги!!!!
Он орет, перекрывая рев и топот. Он орет, потому что слева, из чернеющего проема наперерез им бросается один из преследователей.
Проворный, сволочь!
С разворота удается замастить ему прикладом в… он и не различил, куда, но, похоже, то был хороший удар.
Размахнулся для следующего, и, сбивая с ног на полной скорости еще одну тварь, ринулся вперед.
- Сэм, беги!!!
Он уже видит свет.
Волна свирепого гула, как камнепад в горах. Сколько же ИХ здесь? Этот вопрос он задаст себе позже, а сейчас… Сэм вырывается в пространство света. Доля секунды, и свет выхватывает его самого из ада. Он не оглядывается. ОНИ никогда не выйдут на свет. Ослепленный яркой вспышкой, задыхающийся, на подкашивающихся ногах, он бежит еще полквартала.
По инерции.
Бежит и… смеется.
Падает на колени и смеется.
Это истерика.
А потом, совладав, наконец, с эмоциями он подзывает овчарку, треплет её за ухом.
- Проверим, как твоя кровь сегодня, красавица. Хорошо? Умница…. Что-то мне… хреново мне что-то, Сэм….

Это как забыть дышать, как видеть свое сердце в своих руках, как ….
Это больше сравнивать не с чем. Он не хочет. Искать сравнения, значит, опираться на опыт. А его опыт – полноценный набор навыков убийцы - теперь практически бесполезен.
Теперь «убить» не каждый раз означает «покончить».
Он не плохо умеет выживать.
И это тоже проблема.
Потому, что теперь лучше не жить.
Это достаточная причина, чтобы иногда он позволял себе просто забыть. Тогда включалась суррогатная иллюзия, некий симулятор, провоцирующий странный и порой опасный перелом рассудка. Реальность за стенами дома-крепости, за стальными ставнями уплывала куда-то на задворки сознания, и новости в записи он смотрел, не повторяя наизусть за диктором все эти тексты, въевшиеся в память.
Смотрел, будто впервые.
Это было плохо.
Это было хуже, чем «хреново» после ночных вылазок.
Тогда, чтобы не спятить, он начинал пить. Скотч, бренди, тэкила…. Коллекционной выпивкой утопить зверя где-то внутри своей груди… что ж, попытка вполне в духе времени.
Концептуально.
Хотя, в остальном - бездарный декаданс и черносюжетная некрофилия.
Солнечный свет… кольясереброчеснок….
Кто-то там, в средневековье сильно приврал. ЭТО не дохнет от чеснока! От кольев, зеркал, даже от латыни – вот ЭТО вот не дохнет!!! Все, чему его учили, посыпалось песком. Удержаться больше не за что.
Виски… лукавый старина Джек, да не прольется ни капли его напрасно!…
Он опустошил недурно подобранную коллекцию спиртного в четыре захода. Хозяин дома позаботился о своем баре.
Не о близких. Не о родных.
Не смог.
Фотография темнокожего мужчины смотрит с титула «The Time». На дверь холодильника приклеены еще с дюжину фотографий, страниц, вырванных наспех из разных журналов.
Доктор военно-медицинской службы Роберт Невилл.
Невилл винил себя до конца! Взвалил на себя обязанность прибирать за доктором Элис Криппин….
А смерть прибрала его самого.
- Ты был мне нужен, ублюдок!!!! – крик разрывает легкие, кулак бьет в дверь, в лицо, запечатленное объективом модного фотографа, в этот взгляд.
Он опрокидывает в глотку последний стакан.
Он едва держится на своих двоих. Он пьян.
И ему все еще страшно.
Свободная Америка! Великая страна, победившая рак.
Сломанная погремушка прогресса, просвещения и гуманизма летит в грязь, под босые ноги восставших….
Нет! Стоп! Этого быть не может.
Микроб… Это микроб, дурная химия. Это вирус. Только не….
Бутылочное горлышко выписывает кренделя перед открытым ртом. Большой, обжигающий, захлебывающийся глоток едва не сбивает его с ног. Губы искривляются в безумной улыбке:
- Только не…
Он все еще не может произнести это вслух. Даже набравшись до кислой отрыжки, он не хочет признать очевидного. Он продолжает верить в… микроб. Не потому даже, что Невилл цеплялся за эту версию до последнего своего вздоха. Не потому, что они все обсудили до того… до того, как рассчитанный удар срезал голову Невилла с его шеи… не поэтому. Просто болезнь, вирус, микроб – все это имеет пределы, все это конечно. Вирус оставляет шанс. Найти антидот, лекарство, формулу.
Бацилла чумы, в средние века скосившая пол-Европы, не искоренила жизнь.
Оспа, туберкулез, «испанка», которая грипп, холера…. СПИД….
- Мы же все это пережили! Мы победили! Черт дери! Какого же ЭТО не дохнет?!!!

[Dilemma]

 
Я знала, что нельзя начинать читать незаконченные произведения! И как я сейчас жить буду? А? 
Очень хорошо помню эту книгу - не фильм. Кроссовер с книгой? 

[biglara]

Я книгу не читала, но смотрела фильм. И мне очень нравится, quilty, как ты переплёл, совместил мой любимый сериал и этот фильм. Получается жёстко, сильно, даже фантазировать не надо, всё и так отлично представляется. Сплошные нервы. Жесть.

[quilty]

Dilemma, Ричард Мэтсон, действительно, написал великолепную книгу. Мне бы хотелось дотянуть свой  текст как раз до той атмосферы ужаса, одиночества, которую передал он.  Фильм вдохновил по сценам, и потом, он все же ближе и понятнее тем, кто не прочитал оригинал Мэтсона, так что получилось от фильма больше взял. Спасибо.

Еще слова благодарности трудолюбивой, терпеливой и ответственной biglara. Моя "правописательная хромота", видимо, неисправима, но ты как-то положительно на меня влияешь.  Я всерьез задумался над необходимостью обзавестись таблицами с русской грамматикой и орфографией.  Спасибо тебе огромное.

А посему я публикую здесь новый вариант "шапки" и надеюсь видеть твое имя, biglara в строке бета  всегда.

Название: МЫ – НЕ ЛЕГЕНДА 
(часть I трилогии «Книги, написанные не про нас»).
Автор: quilty
Бета: biglara
Фандом: SPN
Персонажи: Джон, Бобби, Дин, Сэм, еще Сэм, масштабная массовка.
Время действия: где-то в самом начале 1 сезона.
Категория: джен
Рейтинг: не определен, на усмотрение читателя.
Предупреждения: кроссовер (SPN – «Я – легенда»), вольная интерпретация, тотальный АU, ангст ("в поисках жести мы не стоим на месте"), постморт, один из центриков – тёмный, возможна смерть персонажа (возможно, даже неоднократная).
Отказ от прав: все права у авторов, мои только вольности.
Отношение к критике: адекватное.
От автора: на перекрестке Импала свернула… А с какой минуты все пошло не так, никто уже не мог вспомнить. И да простит нас Эрик Крипке. И да простит нас Ричард Мэтсон. Ибо Френсису Лоуренсу вообще на нас плевать….


3.
Бобби застрял на втором блокпосту. Его пикап тормознули двое тяжеловооруженных гвардейца. Встреча удивила, кажется, и солдат, и самого Бобби.
Его потрепанный грузовичок пёр через полстраны, как тот мультяшный отважный маленький тостер. Он нигде не останавливался дольше, чем на ночь. Он гнал на северо-восток, в направлении строго противоположном общему течению на трассах и шоссе. Кто-то крутил пальцем у виска – спятил чувак; на заправочной станции у моста Гёталс какой-то байкер молча достал из-за пазухи револьвер и предложил альтернативу странному во всех отношениях путешествию – пуля, как водится, хоть и дура, а мозг найдет. Бобби также молча продемонстрировал собственный револьвер, на что байкер лишь присвистнул, с досадой сплюнул себе под ноги и коснулся края своей шляпы. В знак уважения. На том и распрощались.
Назад Бобби не повернул.
Он знал, что рано или поздно его перестанут убеждать или высмеивать, или понимающе кивать, провожая печальными, как у бассета, взглядами. Рано или поздно его развернут силой.
Первый блокпост он проскочил едва ли не чудом. Чудо обошлось в 4 тысячи. Мёртвых американских президентов Бобби отсчитал еще той ночью, когда затих в трубке голос Джона. По 2 тысячи в каждый из десяти конвертов. Опыт подсказывал – правильно отсортированные купюры – залог продолжительной жизни любого охотника, если ему предстоит столкновение с законниками.
Стандартные запросы копов никогда не составляли особой загадки – они брали всегда, и здесь уже даже не важно, что брали конкретно: баксы, слитки, девок, наркоту, жратву... Они просто брали. К этому привыкли, как привыкают к неизменно гадкому, но столь же необходимому кофе из автомата. И, соответственно, знали как, кому, когда, где и сколько давать. Общее правило на каждый отдельный случай – выкладывать «на бочку» частями, не все за раз. Аппетиты же «парней цвета хаки» предугадать невозможно. После Вьетнама, конечно, и с ними сторговаться – не проблема. Когда азиатский кокс стали ввозить в Штаты в гробах убитых американских морпехов, проблемой уже не считалось ничего. Однако четкая система иерархии, армейская честь, все больше напоминающая лишь обычный гонор – это сильно, хоть и не всегда выгодно, отличало войсковых от полицейских.
Риск при встрече с последними возрастал в разы, а потому Бобби трижды бы подумал и еще столько же раз передумал, прежде чем намекнуть парню в камке, броне и с автоматом, что, мол, есть у него, чем поделиться.
И он подумал. Заранее.
Не зря.
Постовой, как ни в чем не бывало, сунул один конверт в карман штанов, другой за пазуху. Глаза его скрывают непроницаемые стекла солнцезащитных очков, но Бобби чувствует, парень опускает взгляд. Бобби позволяет им обоим перешагнуть эту неловкость, эту минуту, когда два человека уходят по глотку в грязь под ясным солнцем великой демократии. Два человека, которые попросту не знают, как иначе, потому что иначе в их жизни не было никогда. Постовой родился многим позже «вьетнамских гробов», а Бобби...
Что ж, он переживет это, как пережил и прошлую взятку, данную какому-то пропитому шерифу – надо же было как-то выбираться из пробки на кольцевой, сожравшей едва не целые сутки.
Довольный, что при повторном досмотре пронырливый служака не заглянул в тайник – двойное дно в кузове – Бобби удержался от соблазна стартануть на полной скорости. Он окатил солдат не вполне добрым взглядом, с нескрываемым раздражением надел бейсболку и заставил себя смолчать. Выгодная сделка, что ни говори.
Эта мысль сопровождала его на всем отрезке пути по 278-ому до моста Верразано. На встречной поток груженого под завязку транспорта сильно поредел. Будто кто-то перекрыл кран этого дикого потока, уносящего людей поодиночке, целыми семьями или группами с домашним скарбом и животными, вглубь страны, подальше от атлантического побережья, подальше от несказанного ужаса. Надежда гнала их прочь от привычного комфорта. Да, они еще надеялись.
Подальше. Подальше и побыстрее...
Теперь уже одиночные, редкие звуки срывающихся клаксонов неслись вслед странному, упорному грузовичку, чей путь пролегает в противоположном общему потоку направлении. Против течения, против здравого смысла... Бобби привлекал слишком много внимания, и лишь риск потерять драгоценное время на извилистых объездных, не позволял ему свернуть с трассы.
И ему везло, как каждому отважному.
Чудеса и везенье закончились за опустевшей заправочной Салливана. Брошенный наспех придорожный магазинчик разграбили подчистую. Или это… не может быть, чтобы волна докатилась досюда так быстро! Или может? Бобби решил не тормозить у развороченных останков торгового павильона, хотя неплохо было бы и подзаправиться.
Остатки его сомнений развеяли два столба густого, черного дыма, поднимающиеся чуть дальше по трассе за кронами деревьев, обрисовывающих поворот. Стрелка датчика топлива на затертой приборной панели еще не упала до нуля, да и припасенная канистра бензина греет надеждой. Он решается.
Поворот он проходит гладко. На мгновенье ему чудятся силуэты людей за толстыми стволами деревьев, и нарастающее волнение удается погасить лишь после того, как стекла на дверцах в кабине подняты, а обрез, до того лежавший на сидении рядом, уложен на колени.
Чутье редко подводило бывалого охотника.
За поворотом раскинулось обширное поле. Бобби сбавляет ход, проезжая мимо БМП Брэдли – редкое зрелище для среднестатистического американца, привлекает его внимание, равно как и изрядно потрепанные пехотинцы, жгущие костры чуть дальше. Несмотря на плотно закрытые окна, в кабину начинает пробиваться сладковатый запах гари, пробуждая в памяти самые неприятные ассоциации. Сердце отзывается на жестокую догадку. Порция адреналина растекается по венам, и Бобби не нужно никаких пояснений под картиной. Он знает, какую работу выполняют эти люди. Сквозь его стиснутые зубы процеживается не то ругательство, не то осколок давно забытой молитвы.
Запах, который невозможно спутать ни с одним другим, если испробовал его хоть раз, сгущается, принуждая видавшего виды Сингера спрятать нос в ветошь, но и пропитанная бензином и машинным маслом тряпка не перебивает ЭТОЙ вони. Волосы на затылке взмокли, стрелка спидометра отклоняется влево, колеса едва двигаются по мелкому гравию обочины, цепкий взгляд Бобби скользит по обнаженным спинам пехотинцев, стаскивающих с грузовиков увесистые пластиковые тюки. Это мерное движение – от грузовиков к большим свежевырытым ямам и обратно к грузовикам – словно гипнотизирует. Похоронная процессия, мрачная, почти напрочь лишенная звуков, кажется бесконечной, как замкнутое в круг движение теней давно умерших греков, запечатленное на античных вазах, как подъем Сизифа на вершину горы.
От невероятного смрада солдаты защищаются смоченными в воде и повязанными на лица, обмотанными вокруг голов тряпками. Стандартные фильтры респираторов им, по всей видимости, просто не успели доставить. Или не посчитали нужным доставлять. Так бывает. Когда гвардия, голодная, уставшая и злая, кинута в маленький локальный ад в любой точке мира, она самостоятельно должна находить способы для выживания. Бобби невольно вспоминает парня с блокпоста и два конверта.
У дальнего транспорта Бобби замечает едва стоящего на четвереньках пехотинца. Парня выворачивает в придорожную пыль. Еще двое – здоровенный, как бизон из национального парка, сержант-рейнджер и молоденький капрал – сверяются по картам, разложенным на капоте HUMVEE****
Все эти люди сосредоточены на своих непосредственных действиях – грузовики, мешки, ямы, костры, карты... Никому из них нет никакого дела до пикапа с номерами северных штатов. Им вообще ни до чего сейчас нет дела. Будто под гипнозом, они таскают и кидают в костер тюки, заполняют ими ямы, льют мутную жидкость из бочек... Жуткая сцена под низко нависшими сумеречными небесами. Бобби не в силах отвести взгляд. Завороженный, он забывает думать, он забывает об осторожности, о том, что конверты с остатками заначки понадобятся ему на следующем блокпосту, не здесь...
Старенький «форд» останавливается на обочине. Сингера лихо ведет от трупного смрада и испарений бензина.
Это просто не может быть 21 веком.
Это просто не может быть Америкой.

Крики, сначала короткие, четкие, приказные, затем все более рваные, срывающиеся в панике, выводят Сингера из ступора. Он клонится к рулю, пытаясь разглядеть причину внезапного оживления среди военных-могильщиков.
Причина обозначается быстрее, чем ужас смывает краску с небритого лица Бобби. Один из тюков юлой вертится на земле, сминая колючий сухостой, взметая клубы пыли. Подоспевшие на помощь солдаты молотят прикладами по ошалевшему кошмару в тщетной попытке остановить это противоестественное, бешеное вращение. Это продолжается, продолжается, продолжается... Это кажется слишком долгим, чтобы что-либо живое вообще способно было продолжать движение...
То, что должно было находиться в тюке, под градом ударов, наконец, замирает. И просыпается звук – вопль, оглушительный, до зубной боли пронзительный, звук на высокой ноте обрывающихся гитарных струн, режет слух людей пополам, вместе с мозгом, пригибает всех разом. А затем… словно какой-то психопат продолжает рвать струны уже разбитого инструмента, визг вырывается из вспоротого изнутри мешка вместе с… чем-то… чем-то пепельно-серым, влажным, распахнувшим черный провал рта...
Пехотинцев разбросало. Бобби успевает вжаться в дверцу спиной, и только былой опыт удерживает его рассудок от мутного безумия, когда серая масса заслоняет свет, ударив остро-выступающими реберными костями в окно с противоположной стороны кабины.
Два выстрела. Две пули, уложенные в одну цель с разницей в долю секунды.
Первая пуля взрывает чудовищную грудную клетку, вместе с крошеным стеклом брызнула густым и черным в кабину пикапа и с глухим хлопком застряла в спинке водительского кресла. Там, где миг до того сидел Сингер.
Вторая резко оборвала невыносимый визг, отбросила серое голое тело от кабины грузовика. Последнее, что увидел Бобби – месиво из костей, мяса и чего-то черного... Отдача обреза, неудачно перехваченного впопыхах, двинула Бобби в дверцу, облив огнем боли спину, затылок, выламывая ключицу...

________________________________________________
**** Джип HUMVEE –  Многоцелевой колесный тактический автомобиль повышенной проходимости HUMVEE (полное наименование High Mobility Multi-purpose Wheeled Vehicle, HMMWV) поступил на вооружение армии США в 1985 году. Джип HUMVEE является универсальной полноприводной дизельной машиной и с успехом применяется в 30 различных вариантах, в том числе и как транспортно-грузовая машина, командно-штабная, разведывательная, эвакуационная, боевая машина, а также в качестве колесного шасси для разнообразных спецкомплексов (например, для комплекса связи, приема данных космической разведки, проведения психологических операций и др.).

За свои годы Бобби Сингер – владелец небольшой автомастерской и большой автосвалки, бездетный вдовец, попивающий в одиночку, несколько эксцентричный, но в целом спокойный и приветливый сосед, привык ко многому. Нехитрые радости его жизни чередовались с бессонными ночами, кроссами по пересеченной местности при полной охотничьей выкладке. Бобби привык к разному сорту существ – от добропорядочных мамаш и бдительных старушек до прижимистых дельцов и въедливых представителей закона. Бобби привык к разным сортам боли – судьба не обошла ни его тело, ни его душу, оставив отметины и шрамы, равно как на первом, так и на второй. К различным проявлениям жизни и смерти Бобби тоже был привычен. Хотя… эта сторона его работы остается сокрытой от глаз и ушей посторонних надежнее истинной суммы внешнего госдолга США.
Но вот к чему Бобби Сингер точно не привык, так это к стальным кулакам сержанта-рейнджера. Того самого, который напомнил ему о бизонах Национального парка Йеллоустон. Должно быть, общество защиты животных за последние годы достигло значительных успехов – подумалось Сингеру где-то между четвертым ударом в челюсть и восьмым ударом под дых.
То, что в свободной Америке быть животным намного выгоднее, Бобби подумал, сплевывая под ноги кровавую слюну, пока сержант освежался бутилированной водой в углу армейской палатки.
Крамольная и уж точно неполиткорректная мысль о разумности божьего промысла, лишившего животных способности к речи, закралась после громовой тирады сержанта, выданной Сингеру прямиком в ухо. И без того оглушенный мозг Бобби отчетливо различил лишь первые пару слов и смог зафиксировать лишь общий контекст фраз. Это было что-то о его давно почившей матушке и о той части его – Сингера – тела, которая порядочными людьми в порядочном обществе не упоминается вовсе. Дальше мир поплыл в туман вслед за голосом сержанта. Сингер считал бизонов на бескрайних прериях и скалил в кровавой улыбке разбитый рот...

Позже, когда он в очередной раз выныривает из забытья, он слышит голоса.
– Говорю тебе, я знаю этого человека…
Этот голос… его не должно быть здесь…
– Ручаюсь за него, Брукс.
– За арсенал в его грузовике тоже ручаешься? – голос звучит резко, недовольно, человек явно раздражен.
– Как за самого себя.
– И ведь врешь, как дышишь, Винчестер-волчара!
– Там половина моего барахла. Брукс, у нас встреча с ним условлена была, я припоздал, он раньше приехал…
– Да уж… – Человек медлит с ответом. – Снайпер бывшим не бывает.
– Вот и я о том же. – Голос Джона становится прямым и острым, как клинок самурайского меча. – Дело у нас с ним, дай коридор до Бруклинских ворот.
– Коридор-то, допустим, я вам дам.… Только у ворот в Даун-тауне гвардейцы Фергиссона. Их зона.
– Твою ж!.. Мне пройти надо.… Позарез надо…
– Исключено.
– Сколько теперь стОит Фергиссон?
– Черт, Винчестер, не борзей!
– Так сколько?
– Ты спятил?.. – И добавляет уже совсем обреченно. – Ты спятил…. Там сейчас и крыса не исшустрится. Ты хоть понимаешь, куда лезешь?
Молчание длится минуту, другую…
– Кто у тебя там, в городе? – наконец, спрашивает рейнджер. – Женщина?
Сингер не слышит в его голосе ни намека на издевку. Как не слышит ничего, кроме непреклонной решительности в ответе Джона:
– Сыновья. Оба.
На этот раз молчание длится дольше.

Костры за ночь выгорели, но пехотинцы щедро поливают заполненный могильник кислотой и заваливают свежим грунтом. Земля здесь тяжелая, каменистая. Ее сложно утрамбовать колесами БМП.
За эту ночь побелели, кажется, даже нигеры и латиносы. Солнце, проснувшееся на востоке бледным бельмом, лунной тенью самого себя, скупилось на свет. Холод этого хворого утра несколько притупляет ощущения, и Бобби благодарен хотя бы за это. Выбитая ключица, вправленная без лишних церемоний тем же сержантом Бруксом, нещадно точит его нервы. Анальгетики теперь не самый лучший способ заглушить боль, потому, что вместе с ней ты рискуешь заглушить и самого себя, а Бобби никогда не желал встретить своего Жнеца, пуская слюни в глубоком сне, пока какая-то кровожадная тварь вгрызается ему в глотку.
Холод, пожалуй, действует не хуже таблеток. Прими.
Бобби глядит на восход. Ему не хочется смотреть на засыпанный серым порошком дезинфекции Ford. Ему не хочется двигаться, думать, существовать…
– Отлично приложило тебя. – Напротив остановился Джон. Если бы не знакомый голос, Бобби завопил бы от неожиданно выросшей перед ним тени, словно девчонка, увидавшая мышь.
– Джон! Это ж… – И он продолжил бы в духе, далеком от классической латыни, если бы взгляд его не наткнулся на правую дверцу своего пикапа. Бобби обошел машину и встал рядом с Винчестером. Теперь ему представилась картина вчерашнего столкновения целиком и во всех красках. – Какого же черта?!
Джон только и смог, что промолчать. У него не нашлось объяснений.
Вчера серая тварь, наскочившая на случайную преграду, надо признаться, произвела на Сингера впечатление. И он помнит, что стрелял, что было неимоверно громко… и страшно до потери пульса, а еще… Он просунул руку в разбитое окно, тронул вспоротую обшивку водительского сиденья. Пулю сплющило, вбило в каркас сиденья намертво. Это от первого выстрела – стрелок чисто сработал. И спас Сингеру шкуру.
Второй выстрел… произвел сам Сингер. Контрольный в голову.
Ладонь Бобби погружается в порошок. Кажется, что машина выгорела до основания и пепел – ее погребальный саван. Но даже под этим слоем, среди осколков стекла до сих пор различимы черные сгустки… Бобби невольно дернулся назад, отирая ладонь о джинсы. Он ловит себя на неприятной мысли о возможных путях распространения инфекции.
А еще о том, с какой силой его тряхнуло за миг до первого выстрела. Созерцая сейчас причину той встряски, Бобби хочет что-то сказать. Накопилось. Только у него не совсем получается. Получается нечленораздельное что-то.
– Как такое возможно?..
– Не спрашивай меня. – Отвечает Джон. Он тоже не может отвести взгляда от вмятины на правой двери. Он тоже под впечатлением.
Ему уже известна история со вчерашним «чумным», который выскочил из мешка. Наслышан. Но удостовериться воочию… Дверцу вогнуло в кабину так, что она едва не пополам сложилась, точно лист картона. Трудно поверить, что это сделал… человек? Хотя, Джон с некоторых пор во многое верит. Опыт большой. Насмотрелся вдоволь.
– Мы твою развалюху обыскали. Оставили все, как было. – Отвлек от размышлений голос Брукса. – Дезинфекция…. Хотели сразу сжечь.
– Постеснялись? – Съязвил Бобби.
– Ну,.. у меня приказ дождаться исследовательскую группу… Бл… Такое… – Он ткнул пальцем в направлении вмятины. – Не каждый день… понимаешь?
– А чего же не понять? Вы его, он меня, вы снова его, а потом снова меня.… Понимаю…
– Да не крысься ты…
Прекращает перепалку Джон:
– Тааак, мужики… Задорная вам нечисть попалась. Машина всмятку, а ее только отстреленная башка и остановила. Много таких?
– Вчера четыре грузовика… вечером… Утром еще два. Третьи сутки стоим. Сам считай.
Сколько же их на улицах Нью-Йорка?! Сэм… Дин… Джон пошарил по карманам – закурить бы…
Они обдумывают еще пару минут – можно ли забрать арсенал из тайника Сингера? Решают, что его забрать нужно. Брукс помогает перегрузить оружие и припасы из разбитого Ford Сингера в Sierra Grande Винчестера*****.
Бобби выгребает из коробки револьвер, несколько горстей патронов к нему рассовывает по карманам. Конверт с наличными… после увиденного прошлым вечером… Бобби засомневался, понадобятся ли ему теперь его бумажные мертвые президенты? Когда мертвая плоть обрела власть поистине чудовищную, все остальное – лишь иллюзия.
Он постоял минуту, тупо уставившись на последние конверты заначки. Ладно. Не до философии. И он отправил их за пазуху.
Он находит взглядом высокую фигуру друга. Джон и этот рейнджер – Брукс… кажется, Джон в своей стихии. «Эти люди цвета хаки»… Они склоняются над планшетом с картой. Последние данные о передвижении, блок-посты, передовые, фланговые, единое кольцо военного карантина… Красным отмечены зараженные районы. Слишком много красного.
– Ну, а затем… – Ловит Бобби фразу, будто выпавшую из их разговора. – Ты же еще помнишь, что обычно происходит по плану после провальной спецназовской зачистки.
– Авиация.
Брукс согласно кивает.
– Что ваши аналитики? Каков лимит времени?
– Сейчас трудно сказать наверняка, мы еще не получили штабного подтверждения. Дня два… отвести части. Может… может, меньше. – Он осекается, глядя прямо в глаза Винчестеру. Надлом, паника, отчаяние? Этого нет в нем, и тогда он добавляет. – Ты самый двинутый из всех легендарных придурков, Джон. Если твои мальчишки такие же, я просто обязан их увидеть. Так что вы уж там поднапрягитесь.
Провожая их до машины, сержант как бы невзначай кивает Сингеру:
– Извини, старик, злой вчера был.
– Нормально, – Цедит Бобби. Ключицу вправили, белые тапки не выписали, что еще нужно для полноты счастья?
Только вернуть парней. Целыми.
А уже не трассе Бобби думает, что, возможно, бизоны не самые плохие животные на планете. Прерии свободной Америки он бы им доверил.

____________________________________
***** Sierra Grande Джона – Машина модели GMC Sierra Grande 1986 года выпуска, вероятно полноприводный, мощность двигателя 350 лошадиных сил, безупречный выхлоп, трансмиссия и подвеска, но бывает, масло подтекает. В кузове грузовика есть специальный отсек для оружия. Этот автомобиль был прозван фанатами «Тракзилла».

[quilty]

4.
Он еще раз проверяет результаты анализа.
Упершись лбом в холодное стекло защитной перегородки, он позволяет себе перевести дух. Кажется, он начинает верить… в чудеса, в Бога?..
Его мир, мир его семьи, всегда был где-то за гранью мира обычных людей. Сверхъестественное для него не было откровением. Оно просто было. Всегда. Лет с четырех. Он помнит. Он знает. А еще он обучен его убивать. Потому оно более чем реально. Оно осязаемо. Но… верил ли он когда-нибудь?
Вряд ли на это было время. Он не думал. Хотя, наверное... нет.
Начать верить – не знать, а именно верить, – для тебя так же ненормально, как и для добрых пяти миллиардов. Для тебя все же значимо, что о тебе думают. И раз наука говорит – материализм, прагматизм, успешность, ты повторишь, как и все добрые пять миллиардов, слово в слово повторишь. Ты себя убедишь. Даже продолжая отстрел потусторонней нечисти ночами из отцовского кольта. Потому что быть таким, как все – выгодно. Самое смешное то, что это работает даже в случае, когда модно быть не как все…
Да, да, выгода – вот истинная религия их мира! А он сейчас… едва не послал ее ко всем чертям.
И испугался.
На миг.
Но и этого достаточно.
Похоже, твоя оторванность от «обыденного среднестатистического» не была такой уж особенной. Не надо себе льстить. Ты такой же, как и все, ублюдок! Такой же. А посему, полезай обратно. В навоз.
И пусть твоя навозная куча несколько особняком, пусть она романтизируется в городских легендах, а ты сам до невообразимости крут… о! сколько раз ты видел это в глазах тобой спасенных!.. НО… Ты же, дери тебя до смерти!.. ты же теперь один!!!
ОДИН... И никого, кто бы осудил тебя за потерю стадности. Посягни ты хоть на самого Фрейда-Юнга, который Эйнштейн, и его многотомную свиту – ты не будешь сожжен на костре научной инквизиции. Потому что просто некому развести костер. А вирус, микроб… он здесь. Рядом. Он дышит чем-то нереально запредельным в теле, прикованном к хирургическому столу всего в двух метрах от тебя. И в пробирках в твоей морозильной камере. И еще в сотнях, тысячах «чумных», бродящих по улицам уничтоженного мира в едином порыве вожделения. Крови... Он, твой микроб, хочет, жаждет, требует крови…. И ты будешь продолжать верить в то, что это всего на всего микроб.
Он не дохнет.
А ты сам жив.
ОДИН.
Сэм…
Саманта вернулась, проведя в эпицентре заражения больше суток. Он снова и снова глядит на результаты анализа на мониторе Невилла. Чисто. Она не инфицирована.
Кнопка утопает в гнезде под его ладонью. Автоматика заслонки работает почти беззвучно.
– Дурная псина… Иди сюда.
Он зарывается пальцами в густую шерсть овчарки, треплет, чешет за ухом. На пальцах пластырь, но даже так он ощущает грязь, налипшую на собачью шерсть. И еще вонь. Вонь того дома. Стены, покрытые слизью, падаль…. Темнеет перед глазами. Чувство вины ноет где-то под сердцем.
Саманта поскуливает от собачьего восторга. Единственное… живое существо. Не восставшее, а не познавшее еще смерти. В новом мире они, возможно, последние такие. Они теперь – отклонение от нормы. Нормы, предписанной временем, которое, взбесившись, двинулось в обратную сторону. В этом – новом мире – мертвое ходит, дышит,.. а еще… еще оно… жрет. Все, до чего дотягивается.
Мертвое царит в опустевшем, замершем, онемевшем от ужаса городе. И нет больше ничего. Только безраздельная власть смерти.
Он обнимает собаку, будто давно оплаканного ребенка, будто сон, миг последней радости. Он не может поверить. Так не бывает. В темные дни рассказывают другие сказки. И там, на затушеванных сплошной радугой страницах, герои другие. Они не спасают своих собак из логова плотоядных, не целятся себе в висок, решая закрыть глаза, и уж точно, их не мучают кошмарные видения наяву.
– Сэм…Сэм… – Шепчет он, уже даже не опасаясь, что сходит сума. Скорее всего, это уже произошло – опасаться нечего.
И в чудеса он не верит – для сумасшедших… оно ведь как-то иначе у них с чудесами. Это в той – позапрошлой – жизни что-то такое было. Не теперь. С того дня, как последняя искра сознания потухла в глазах его брата, он не верит и в чудеса тоже…
Он их больше не хочет.
Он выл, рычал, кричал, скулил, как подстреленный пес. Он проклял все, и, наверняка, всех, продолжая держать подушку, пока бьющееся под ним тело не обмякло. Он знал, десяти минут более чем достаточно, чтобы задушить человека, если подушка плотно закрывает лицо. И он держал так крепко, как только мог, но, казалось, он сам умер трижды за эту бесконечность. Тело билось, извивалось, скребя сдираемыми до мяса ногтями по паркету. Уже отчетливо слышался хруст ломаемых шейных позвонков. Этот звук…
Если бы у него было чуть больше времени. Он бы разобрался, нашел источник, антидот…. Но неделей раньше подорвал себя гранатой Роберт Невилл. Последний шанс… разорвался вместе с его плотью. В клочья. По всем законам физики. Тупой придурок!
Все, что у него осталось – время. Столько, сколько пожелаешь. Как приговор.
Чудеса ему больше не нужны.
Он выпустил в чудо целую обойму на следующий день, а после, когда оно продолжало брызгать на него слюной, вжав с невероятной силой в пол, и клацая челюстями, метя вонзить зубы под ухо, туда, где набухла от кровяного тока артерия... Надо было сдаться тогда. Просто позволить случиться неизбежному. Принять финал. О! Сколько раз он клял себя за малодушие.
Хотя, вряд ли кто назовет трусом человека, способного задушить своего брата второй раз.… Двадцать второй раз.
Стоп!
Не думай об этом. Просто не вспоминай. Восстановить дыхание… освободить мысли от образов… никакого сумасшествия – ты эту роскошь еще не заслужил, у тебя есть неоконченное дело.
А Сэм тычется холодным носом, слизывает слезы с впалых, заросших щетиной щек и виляет хвостом. У собак память, должно быть, короче. И радость проще.
Пусть виляет хвостом за них обоих, пусть радуется еще одному дню, в котором миска похлебки и любимый мяч, заботливые руки человека… последнего…
Почему для него это так сложно?!
Раньше… до Нью-Йорка… там было много всего плохого, и страшно было, и боли хоть через край. Почему же сейчас все стало настолько невыносимым? Что, в сущности, поменялось? Декорации, стаффаж? Ах, да… теперь никто не умирает.

Они обедают на кухне. Он тщательно сервирует стол. Это важно. Это отвлекает от всего прочего. Это позволяет сосредоточиться на главном. Не забыть – ты еще жив, ты еще человек.
– Нет, нет, милая, никакого мяса сегодня. Ешь свои овощи. Жуй, давай. – Он усмехается, глядя как Саманта недовольно воротит носом от миски. – Ты же девочка, а девочки любят диеты…
Он говорит что-то еще – просто, чтобы скрасить тишину в пустой кухне собственным голосом, ставит перед собой на стол тарелку с кашей и еще с полминуты ковыряет вилкой салат. У него тяжело на сердце, и слова тут вряд ли помогут. Память – цепкая сволочь – она не отпускает. Сэм… он любил салат... Черт! Теперь он любит другое…
Обреченный взгляд на электронные часы. Как завороженный он следит за сменой цифр…
Скоро.
Уже.
Сейчас.
Будильник срабатывает, и он ловит себя на мысли, что каждый раз это неожиданно, будто клинок под ребра в темном переулке. И так же подло.
У него пропадает аппетит. Знает, что нужно поесть, что ему нужно поддерживать свое тело в форме, что голод приведет к ухудшению зрения и реакции, только еда становится безвкусной поролоновой жвачкой. Проглотить порцию за раз и быстро убрать со стола – как робот, на автостопе. Мысли уже не здесь. По спине проходит нервный озноб. Пальцы путаются. Ноги.… Поднимайся. И тащи свой зад вниз, во второй блок лаборатории Невилла. И делай свою… работу!
Он не замечает Сэм, льнущую к ногам. Не до тебя, дружище. Прости.
Лестница ведет в подвал. Двойная дверь, бактериологический контроль. Невилл научил его необходимому. Ускоренный курс. Выгодная сделка – услуги телохранителя в обмен на лечение... Ему не впервой прикрывать чью-то спину. Пока не угасла надежда, пока микроб... Есть ли надежда сейчас?
– Нет, нет, тебе сюда нельзя, ты же знаешь… эээ, жди здесь.
Автоматика срабатывает: дверь бесшумно закрывается за ним, включается дополнительное освещение, один за другим выходят из спящего режима мониторы трех компьютеров, надсадно дышит система охлаждения резервных дисков. Ежедневные процедуры занимают не больше четверти часа.
– 5 сентября... – Голос кажется чужим. Может, голосом Невилла? – Испытания на животных. Запись на видео.
Все-таки он надеется. Иначе откуда это волнение? Из раза в раз. Он ждет положительного результата тестов. Он ему необходим. Его рука замирает на миг перед тем, как сдернуть полотно с боксов для крыс... Лабораторные крысы – теперь, с полностью выпавшей шерстью они точь в точь породы скинни – ощериваются на источник света, на человека, стоящего по ту сторону стеклянной перегородки. Крысы нападают все разом, будто по команде. Будто кто-то включил кнопку на пульте управления, посылая единый импульс. Как одна, все скинни врезаются в стеклянную преграду. Удар. Клацают челюсти, брызжет слюна...
Как обычно.
Он уже не отшатывается в ужасе от боксов. Он привык.
– Сыворотка GA-391 серия 1, 2, 3… оказалась… не эффективной... Постойте, минуту...
Он подходит ближе. Одна из крыс не подает признаков агрессии. Мертва?
Сердце громыхнуло, едва не оглушив. Пришлось ухватиться за выступ боксов, чтобы удержать равновесие. Так, успокоиться... Дыши. Хорошо. Нужно...
Он стучит пальцем по стеклу, привлекая внимание зверька. Так… шевелится. Самочка умывается. Похоже, что она в полном порядке.
– Сыворотка GA-391 серия 6… – У него от волнения во рту пересохло. – Испытания на человеке...
Он не уверен.
Его отвлекает движение за перегородкой из бронированного стекла, отделяющей стерильный блок от остальной части лаборатории. Едва заметно мелькает тень, прозрачная и тонкая. Можно запросто сделать вид, будто не заметил ее. Заняться проверкой электронной почты... которая больше не приходит, да и какая разница?!.. пересчитать крыс, отсортировать фотографии экспериментальных образцов Невилла… в сотый раз?.. отвернуться, в конце концов, просто не видеть. Не чувствовать накатывающей и лишающей воздуха волны боли.
Пустить себе пулю в висок.
Нет, это было вчера. Вчера. А сегодня у него в одном из боксов крыса, не проявляющая признаков агрессии, у него серия 6... Это ведь уже что-то! Это много, чертовски много, когда нет ничего, и руки опустились. За это стоит ухватиться. Ради этого стоит попробовать еще пожить.
Между ним и вторым боксом десять шагов. Два компьютерных стола, передвижной поддон и каталка, с привязанным к ней чумным. Надо пройти мимо, десять шагов… всего десять...
Ему придется их сделать. Отмерять, отрезать их из своей жизни вместе со страхом. И выбросить прочь. Так его обучили. Страх? Никто на него, парень, не посягнет, никто не отнимет его у тебя. Кроме тебя самого.
Он все еще чувствует, как предательски трясутся у него поджилки. Мелочи! Надо дойти до перегородки? – легко! Надо открыть засов? Раз плюнуть! Надо сказать: «привет»?..
– Привет… – Он проглатывает слова.
Здесь его мужество каждый раз разбивается в мелкую крошку. Не собрать, не склеить. Это странное чувство – будто ты не ты, будто смотришь на себя со стороны… и это неприглядная картина. Никто не хочет увидеть себя таким – дрожащим, жалким, беспомощным. И, наверное, это единственное, что заставляет его закрыть глаза на все, кроме того, ради чего он здесь. И еще – более острое чувство – если струсишь, значит все зря, и нет больше людей, нет семьи, нет… любви...
– Старик... Ну же, просыпайся...
Он говорит шепотом. Не может здесь в голос. Иначе закричит. А этого никак нельзя.
Он закатывает рукав медицинского халата. Запястья он перестал бинтовать, когда понял, что так раны затягиваются хуже. К тому же перевязка занимает слишком много времени.
В углу свалены два матраца. Байковые одеяла перекручены, сбиты в ком. Он наклоняется, чтобы собрать их для стирки, и… внезапно ловит...
Это пробуждение зла...
И он снова к нему не готов.
Невольно отдернутая рука, вспышка ужаса в мозгу, один удар сердца, кажется, последний...
– Эээй… это я…
Утешить, успокоить, как всегда... Но он уже подался всем корпусом назад. Горький ком желчи, подступивший к горлу, напоминает – нет, не ври себе, все иначе... Два горящих нечеловеческим жаром глаза вперяются в него… с жаждой, как два клыка, и не отпускают...
Дай, дай, дай же мне...
Зачем продолжать ЭТО?!
Мысль снова и снова ядом прожигает его сердце. Сомнения... Ничто не сводит с ума вернее этого. Что, если… может...
Нет!
Он пинает себя вперед, склоняется над сидящим на матрацах парнем... Касается его спутанных, грязных волос. Даже на расстоянии – почтительном расстоянии – явственно ощущается жар, исходящий от тела. И запах... И этот звук, рвущийся сквозь стиснутые зубы… зубы… зууубыыыы… аааааа…... ах ты ж, черт!!!
Они клацают в дюйме от его руки, и инстинкты снова отбрасывают его назад. Он ударяется задом об пол, копчик вспыхивает болью, которую он почти не замечает, потому, что челюсть смыкается, прикусив воздух и собственный звериный рык, прямо у его носа. Парень выгибается, его мышцы вытягиваются тугими стальными тросами, кажется, подайся он вперед еще чуть-чуть, и они порвутся. Два взгляда – остекленевший от ужаса и горящий яростным вожделением – перетекают сейчас один в другой, смешиваются, срастаются намертво...
Глаза хищника... Голодного хищника.
Ошейник впивается в шею, кожаные ремни, затянутые на запястьях, вот-вот сорвутся с металлических колец. Еще рывок… из открывшегося, перекошенного рта тянется натужное рычание и...
– Даааай...
И мутно-красные глаза.
Какое-то время он не в силах дышать, думать, реагировать. Он отстранен, вырезан из этого куска реальности ужасом, придавлен тяжестью факта. Ему не встать. Но слабый укол памяти, как электрошок, возвращающий к жизни – очнись!
– Сейчас… да...
Он научится не бояться его. Он очень постарается.
Бесконечность обрывается, когда он запирает за собой перегородку. Оставляет позади то, к чему должен будет вернуться через двадцать четыре часа. Уносит с собой боль в прокушенном запястье и боль в прокушенной душе.
Он плохо спит этой ночью. Крики, визг, похожий на скрежет металла, наполняют улицы. Эти звуки почти заглушаются бронированными ставнями и голосом диктора нескончаемо одинаковых новостей. Почти...
Они голодны. Им уже просто нечего есть, потому, что их кровожадная необузданность уничтожила, возможно, все нижестоящее в пищевой цепи. Кроме несчастного одиночки с Вашингтон-сквер.
Блеклый свет мобильного телефона гаснет вместе с надеждой. Никто ему не ответит. Он знает. Сигналы мобильных глушатся со дня обрушения моста. Попытки связаться с кем бы то ни было за пределами Большого яблока бессмысленны. Но он продолжает по нескольку раз за сутки отправлять вызов на два номера.
Выбраться... Просить помощи... Забудь! Поздно. Лишь предупредить, чтобы держались подальше, что бы ни случилось.
Как можно дальше.
Здесь нет для них работы. Он надежно запер ее в лаборатории Роберта Невилла. Скрыл, спрятал... Не отдаст.
Он погибнет вместе с этим своим секретом. Если понадобится.
Два номера неизменно молчат. Ответь хоть один из них... Наверное, он подсознательно желает, чтобы немой эфир продолжался. Пока он не найдет решение своей задачи. И все равно на автостопе отправляет два вызова.
Таймер его наручных часов – армейских часов Роберта Невилла – проставлен с учетом лунного календаря. Календаря из библиотеки Роберта Невилла. Быть Робертом Невиллом...
Он проваливается в сон с мыслями о чужой жизни, взятой взаймы.
Он просыпается с мыслями о чужой жизни, обреченной на невозможность смерти.
С этими мыслями он всматривается в горизонт, изрезанный полосами небоскребов, и щелкает переключатель радиостанции:
«Меня зовут… Дин Винчестер. Я – единственный выживший в Нью-Йорке. Я выхожу в эфир на средних волнах. Я приезжаю в южный морской порт каждый день. В полдень. Когда солнце встает в зените. Если еще есть кто-то живой, если кто-то выжил, я могу дать вам еду, предоставить убежище, обеспечить безопасность. Если меня кто-нибудь слышит,.. кто-нибудь… отзовитесь. Вы не одиноки…».

5.
Остов Бруклинского моста тонет в густом тумане. Взорванный гигант-переправа, он служит теперь наблюдательным пунктом для снайперов. Ниже, вдоль береговой кромки, тянутся высокие заграждения из колючей проволоки. На сотни миль тянется эта граница, и, как заметил Джон, следуя за дежурным офицером, она неоднократно штурмовалась. Предрассветный бриз колышет обрывки обгорелой ткани. Страшные метки сражений. Беглого взгляда на эти трофеи достаточно – с того берега пытались прорваться отчаянно. Не останавливала ни холодная вода Ист-Ривер, ни внушительное расстояние, ни пули, ни заградительная сетка под напряжением в 1000 вольт.
Если мальчики отважились совершить заплыв, попытались спасти свои жизни...
От неожиданного предположения Джон тормозит шаг. Бобби кладет ему руку на плечо. Не надо здесь останавливаться. Да он и сам понимает. Ему надо сосредоточиться.
У штабной палатки он получает несколько минут, пока докладывают о прибытии штатских. Бобби замечает, как дергается его друг при упоминании о Фергиссоне, как проясняется и концентрируется его взгляд.
– Мне нужно что-нибудь знать об этом человеке?
– Нет. – Отозвался Джон. Подумав, добавил. – Мы… последняя наша встреча не была теплой.


От воды тянет затхлым смрадом. Из рейда вновь возвращаются пустыми и злыми. Злость нарастает, потери перестают пугать. К ним тоже привыкают. Вот только никак не привыкнуть к мысли о том, что завтра настанет и твоя очередь. В походной кухне лагеря к брезентовой стене обычной изолентой клеят фотографии тех, кто уже не вернется.
Не вернется… на это надеются все. Потому, что иначе придется стрелять в своих.
Джон входит в палатку последним. Сегодня у него вдвое больше плохих новостей. Для Фергиссона. И для себя самого.
Они потеряли Мурокка. Парк оказался непроходимым. Вторая атака пехоты задохнулась, не успев даже толком начаться. И это было полнейшей неожиданностью. Днем, при свете солнца… чумные пёрли с остервенением, напролом. О прицельном огне пришлось забыть. Отступление оказалось слишком тяжелым. Атака? Да какая, к чертям, атака?! Это было бегство. Тем более отчаянное, чем плотнее смыкалось кольцо чумных вокруг небольшого отряда.
Днем. При свете солнца...
– Должен быть другой путь. Без записей этой стервы… Криппин… мы похожи на кучку баранов в касках. И чертовы медики… эти... Почему нам не присылают команду вирусологов?
– Не знаю, Маркус. – Рычит в ответ Фергиссон. Он, правда, не знает. Связь со штабом прервалась двое суток назад, но об этом лучше не распространяться. Незачем лить масло в огонь.
Но масло уже пролито, нервы натянуты до предела.
– Фердж, они меняются. – Не унимается Маркус. Тушит одну сигарету и тут же закуривает следующую. Не по уставу. Да. – Эти твари… они днем ходят. Сечешь?
– Эволюционируют сволочи.
– Вы это о чем?
– О том, сэр, что они теперь не только ночью голодные.
– Мурокка сожрали, сэр.
Фергиссону все труднее с этим справляться. Парни на взводе. Он сам на взводе.
Отказ на запрос об эвакуации подразделения, отрезанная связь… Фергиссон знает, как это бывает, когда солдат бросают в точке зачистки. Так проще держать под контролем заражение. Но в его лагере нет зараженных...
Теперь еще вот это!
– Это… сильно осложняет работу, сэр. Если позволите, сэр… черт!.. Я на такое не подписывался...
– Заткнулись все! – Выдохнул. Пора восстанавливать субординацию. Он бросает краткий взгляд на Джона, держащегося чуть поодаль от разведгруппы. – Маркус… и вы, двое… остаетесь. Остальные свободны.
Маркус не доволен. На обратном пути к лагерю его люди проели ему мозг жалобами, и, по правде говоря, он сам был с ними согласен. Их бросили. Им придется выбираться своими силами. Так какого же беса Фергиссон медлит?! От невысказанного вопроса у него желваки заскрипели.
– Шоссе I-278… что там?
Джон молча разворачивает на столе потрепанную дорожную карту. Бобби передает ему маркер, и он по памяти наносит поверх сетки кварталов план, оставленный Дином на стене мотельного номера в Brooklyn Motor Inn. Они молчат еще пару минут, изучая линии. Они все понимают без слов. И без того сложная ситуация теперь выглядит… очень плохо все это теперь выглядит.
Цепкий взгляд Фергиссона блуждает от отметки к отметке, бежит по улицам вслед за четкой и неумолимой линией маркера. Фергиссон меняется в лице. Тяжелая складка ложится шрамом на лбу, когда Джон вычерчивает окончательную петлю вокруг Вашингтон-сквер. Уже маркером другого цвета. Это отчет о сегодняшней рекогносцировке.
– Они, что?.. – Озвучивает Фергиссон вывод. Он обескуражен. – Не понимаю... Они стягиваются к этому кварталу как мухи на дерьмо. Это какой-то управляемый вирус?
– Думаю, это – не вирус. Это – новый мировой порядок.
– Но Криппин...
– Она не была ученым, Фердж. Она была основателем культа, главой секты. – Джон достает из кармана флеш-носитель. – Здесь материалы подполковника военно-медицинской службы Роберта Невилла.
– Как? – Неподдельное удивление на лице этого человека выглядит даже комично. Такие не проявляют эмоций. Служба заливает на них расплавленную пластмассу, время делает маску каменной.
– У нас есть свои хитрости... Дин хорошо делает свою работу.
Фергиссон отводит взгляд. Укол совести слишком болезненный для него сейчас. Дин... Парень отправился в ад из-за его глупой амбиции. Попался, влип. А что оставалось? Фергиссон не имел права посвящать в подробности миссии посторонних, гражданских... Теперь гражданский передает ему… ключ к спасению. Отработал контракт своего отца. Отслужил стране. Герой. Молодец.
Неловкая пауза перекрывается лишь назойливым жужжанием мухи. Фергиссон хочет взять… нет, он хочет схватить, вырвать, если нужно, из рук Джона драгоценную флэшку. Он так и замер – с протянутой рукой. Но Джон медлит. Он мог бы выторговать себе многое, очень многое ему сейчас бы отдали в откуп за этот маленький, потертый, стальной корпус. У Армии США перед ним должок, Фергиссон ему задолжал. Ой, как задолжал!
Бобби невольно отступает на шаг. Он почти физически ощущает наэлектризованную стену между этими двумя. Касание, разряд, взрыв...
Но ничего такого не происходит.
Флешка в руках Фергиссона.
Будущее в руках Фергиссона.
– Мне нужно сюда. – Джон тычет пальцем в помеченный маркером на карте квадрат. – Вашингтон-сквер.
– Безумие. – Вскидывает руки в протестующем жесте Маркус. Джону не до него. Он, не отрываясь, следит за Ферджем. Следит и чеканит слова:
– Ты отправил туда моих парней, они выполнили работу, теперь ты... – Он вдруг берет себя в руки, его голос вновь выравнивается. – Вам все еще нужен антидот. Лаборатория Невилла. Здесь.
Маркус тихо чертыхается. В его жизни не будет никакой лаборатории, никакого Невилла. Он не пойдет. Точно не пойдет. Бобби видит четко – у мужика на висках крупные капли пота проступили. С таким Сингер бы и сам не пошел.
– Я не могу рисковать людьми, Джон. – Почти скрипит зубами Фергиссон. Ему, действительно, жаль, чертовски жаль...
– А я мог? Наш риск не в счет? – Цедит Джон. Сожмись его кулаки крепче, треснут кости, но он вновь отступает на шаг. Он видит группу Маркуса – непонимающие, не знающие ничего, они потеряны и испуганы. Такие не решают, такие бегут. Пустое. – Хорошо... Да. Понимаю.
– Ты НЕ понимаешь. Мы стоим тут с ночи эвакуации. Город мы прочесали вдоль и поперек. Мы прочесали город вдоль и поперек, и,... чтоб тебя!.. и вглубь мы его тоже прорыли. Отстреляли столько... Женщины, дети... – Он проводит рукой по лицу. Надо переключиться. – Там нет живых. Нет живых.
Каждый обдумывает что-то свое в наступившей тишине. Вечерняя прохлада застывает инеем на коже от мрачных мыслей. Тяжело. Это слишком тяжело – принимать неизбежный финал.
– Тогда я заберу их тела. – Упрямо борется с судьбой Джон.
– Знаешь, мне больше, чем кому бы то ни было, хотелось бы видеть твое поражение. Хочу видеть тебя на коленях… не представляешь... Не думал, что скажу тебе это. Но сейчас… Чертов ты придурок!!! Я отправил бы тебя в этот грёбанный город с искренней радостью и надеждой, что первый же чумной перегрызет тебе глотку. Но сейчас я говорю тебе – тебе нельзя туда идти. Город мертв. Мы сворачиваем рейды, зачищаем с воздуха. Потому, что там… некого спасать. И тел... Тебе нечего будет забирать.
Удар кулаком о металлический контейнер прекращает его речь. Джон редко проявлял эмоции. Чувствительность – это не про него. Он – железобетон. Он ждет, рассчитывает и стреляет. Все просто как винтовка, как боёк, как пуля. Но даже он, похоже, готов слететь с предохранителя. Или...
Бобби вскидывается, как от разряда током. Он не хочет понимать сказанного. Маркус прячет глаза. Он не хочет видеть этого странного гражданского, этого помешанного отца, потерявшего сыновей.
– Джон, – голос Фергиссона теперь кажется тенью, рассыпающейся на ветру. – Ты же не самоубийца! Зачем?!.. Послушай, когда все начнется, у нас будет много работы. У меня не хватает людей. Мне нужен толковый стрелок. Подожди всего сутки, и ты сможешь отомстить...
– Я ухожу.

[quilty]

6.
Стекло разбивается с пронзительным, страшным звуком. Дин успевает лишь сообразить… высоко... Это очень высоко. Чумной трепыхнулся в его объятьях... Нет крыльев. Ни у одного из них крыльев… аааааа... Нееееет!!!!
Свист рассекаемого воздуха прекращается внезапным, хотя, и закономерным глухим ударом и, кажется, оглушительным скрежетом зубов. Рот наполняется кровью. Перед глазами яркие вспышки и… боль...
Она взламывает мозг, безжалостно вырывая нервные окончания из тела. Так грубо.
Дин еще может перекатиться на бок. Он думает… его инстинкты орут ему об этой необходимости... С пятой попытки он собирает силы на этот единственный рывок. Прочь от распластавшегося под ним на асфальте разбитого, точно глиняный сосуд, кошмара.
А потом кровавая муть застилает сознание...
Он приходит в себя от оглушительного гула, накатывающего, словно волны взбешенного океана на мелкую прибрежную гальку. Мысли теряются, разбиваются. Почему-то перед глазами сукно бильярдного стола, шары, кий... Кий пронзает плоть. Его, Дина, плоть. Он пытается понять, где ему больно. Это важно. От этого зависит... Он не помнит, что от этого зависит, но заставляет себя двигаться. Проверить, каковы повреждения.
Он падал. Он упал с высоты. Смягчив удар, чумной разбился. Дин сквозь пелену тумана и боли видит его, разбрызганного по асфальту. Далеко. Значит, Дин все-таки отполз?
Хочешь, гад, жить. Хоооочешь...
Гул, океан, бильярдные шары, этот дьявольский кий в его бедре... Он проворачивается снова и снова, задевает кость, и Дин орет, когда это происходит снова. Он прикусывает рукав куртки. Нельзя кричать. Услышат.
Проходят долгие минуты… или часы... Дезориентация сменяется тошнотворной ясностью сознания. Ее включают какие-то резервные силы организма. А вместе с ясностью приходит и ощущение того, что кто-то волочет его тело по трассе за шиворот. Ну, да, конечно! Это просто отличная идея! Сожрать его подальше от диких сородичей, пока не набежали. Жадность – не порок?
Не так быстро! Его вдруг накрывает волной отвращения… к самому себе. Беспомощность. Он никогда не был настолько слаб. Никогда не позволял себе вот так вот сдаться, прогнуться под обстоятельства, потерять равновесие настолько, что уже не разобрать, где небо, где земля. Отвращение сменяется злостью, яростью, он рычит, он пытается развернуться, поднять руку и схватить того, кто с усилием тащит его по асфальту. Обеда не будет, мразь! Обед отменяется...
Его рука задевает что-то… Сэм?
Ему удается запрокинуть голову. Угол зрения неудобен, и все же перед глазами фиксируются очертания собачьей морды. Сэм.
– Стой, стоп, Сэм... Прекрати...
Он не уверен, что его слова звучат четко – во рту полно крови, от боли челюсти сжимаются до скрипа, а движение не останавливается. Сэм, вцепившись мертвой хваткой в ворот его куртки, тащит, тащит, тащит...
– Сэм!
Он кричит, пытаясь остановить собаку. Или то, что появляется перед его глазами, выплывая из рыхлого тумана? Это… это…
– Сээээм!
Он теперь пытается помочь овчарке всеми силами. Он забыл о головокружительной тошноте, о боли в бедре, о… чем бы то ни было. До него вдруг доходит, что же произошло, сколько времени он потерял, прежде чем Сэм нашла его, выбравшись из машины, оставленной у книжного магазина. Доходит, что за звук не давал ему покоя еще минуту назад. Гул океана... Надвигающаяся гроза, гонит больные, опухшие тучи над мертвым городом, над человеком и собакой, над восставшими... Чумной стоит там, в конце улицы, на границе света и тьмы. Ему не пройти, не двинуться вперед, и он может лишь корежить диким воплем воздух, может сделать шаг, ровно настолько, насколько тучи отвоевывают небо у солнца. И два его пса захлебываются слюной, заходятся алчным хрипом, рвутся с цепей, намотанных на руку чумного хозяина – впереди цель. ЕДА.
Нет, нет, нет, нет.... нет, Боже! Он не готов, не сейчас, пожалуйста... Что угодно, только… не таааак...
Он помогает Сэм. Отталкивается от асфальта руками, неповрежденной ногой, сцепив зубы, проглотив крики. В проулок, к машине, к винтовке. Близко... Почти рядом. Он уже видит красный с двумя белыми полосами капот, открытую дверцу. Он сможет. Дотянет.
Порыв ветра ударяет в грудь, разметав надежду. Мир вокруг замедляется. На вдохе Дин отчетливо слышит щелчки отстегиваемых карабинов, лязг цепей, этот мерзкий лай, похожий на царапание металлом по стеклу. Вдох заканчивается, когда два пса срываются с места. Дин едва не задыхается – две клыкастые пасти перекусывают воздух там, где только что была его голова. За долю секунды до того он валится на спину… и, хотя его затылок впечатывается в асфальт, это спасает его от первой молниеносной атаки.
Он выставляет перед собой руки, принимая вес собачьей туши, вес этих стальных мышц, прессом вдавивших его в дорожное полотно, отстраняясь от клацающих зубов, нацеленных на его лицо, шею, да на что угодно, лишь бы откусить вожделенный кусок. Побольше, побольше... Тварь хочет жрать. У нее глаза черные, безумные, слепые. Голый инстинкт. Мертвый мозг. Единственная команда – жрать.
Дин кричит. Он понимает, что кричит, и не может остановиться. Он не может справиться с этой животной массой, нависшей над ним. И с той, второй, которая сцепилась с Сэм в дикой схватке. Он слышит. И ничего не может исправить. Он может только кричать.
Он ранен. Он безоружен.
Слизь капает из пасти пса. Слизь течет по рукам, и руки скользят по вертлявому, гладкому, грязному, лишенному шерсти телу псины. Не удержать. В какой-то момент его зрение выхватывает дробленые фрагменты улицы: красный капот, клубок тел, перекатывающихся по дороге в подобии агонии, высокая, широкоплечая фигура голого человека... Чумной почти рядом. Все, что его сдерживает, прозрачный желтый луч – последняя преграда. Жизнь застывает, сосредотачивается в единственном луче. Таком слабом... Один порыв ветра, одна туча... Какой смысл продолжать?
Но Дин слышит в визге и лае, в реве невообразимой драки, – когда плоть рвут зубами, и челюсти не разожмутся даже после последнего удара сердца, – он слышит, различает… голос Сэм.
Смелая, отважная Сэм...
Драка не за жизнь, не за смерть… за того, кто никогда не поднимет руку, чтобы причинить боли. Верная собачья благодарность.
Сдаться?
Ну, уж нет!!!!
Что-то включается, срабатывает в его мозгу. Как электрический разряд реанимации. Заткнись и сделай...
Сделай свою работу.
Работу охотника, который – не добыча – по определению.
Вот так... Да. Его правая рука отпускает глотку бешеного пса, опускается к бедру. Безоружен... Как бы не так!
Он лишь криво усмехается, глядя прямо в черное стекло псиных глаз, в эту пасть, безостановочно заглатывающую собственный голод. Пара дюймов… от лица Дина останется месиво... Это не его мысли. Его мысли сейчас взрываются белыми всполохами боли – он тащит из пробитого бедра, словно из ножен, оружие. Меч какого-то там короля… из каменной глыбы... Много веков назад... Сознание покосилось весьма опасно. Рискуя отключиться прямо сейчас, Дин хрипит в смердящую морду:
– You're a drop in the rain… Just a number not a name… not a name...
И всаживает нож по самую рукоять в эту бездонную пасть и глубже, туда, где за хрящевой перегородкой должен быть мозг. Должен быть... Должен же он там… быть!!!
– Not a naaaaaaaameeee...
Он проворачивает рукоять на девяносто градусов. Пока может, пока острые клыки, разодравшие кожу выше запястья, не перерубили кость. Пока...
Это Сэм скулит? Сэм… да?
Он с усилием переваливается на бок, подминая под себя бьющуюся массу мышц. Он зажимает локтем левой руки мощную шею, поворачивает нож под углом, так, чтобы прорезать как можно шире. Струя зловонной черной жижи брызнула через сомкнутые челюсти. А затем, сдирая о клыки кожу до мяса, Дин рванул нож на себя, чтобы в следующую секунду вонзить его в горло прорвавшегося через потухшую границу света чумного. Вонзить и повалиться вместе с ним, не успев даже встать на ноги.
Следующее, что он осознал отчетливо, была скользкая от крови рукоять ножа и голова чумного, отделенная от шеи.
Был день.
Еще один очень пасмурный день в аду.

Дин знает, наверняка, никто не придет. Теперь это точно. Он один. Один...
Слишком эгоистично ждать, надеяться, что кто-нибудь явится в ад, чтобы протянуть тебе руку, вывести на свет, освободить от ужаса. Это подло – ждать здесь… отца. А в ангелов… он не верит.
Пока не верит.
Он закрывает глаза. Эти треклятые слезы… почему нельзя просто стиснуть зубы и прожить на голом адреналине еще хотя бы час? Этот час. Без чувств, без эмоций. В час волков так проще.
Его руки разбиты. Тряпка, наспех обмотанная вокруг бедра, набухла от крови.
Он сидит на полу в гостиной, прислонившись спиной к краю дивана. Репортер с пятого канала вещает что-то на фоне пышной рождественской елки, и счастьем прёт от его сияющей голливудским стандартом улыбки. Растянуть свой рот в улыбке, в ответ, назло... Ты же, гад лживый, уже давно сдох! Как и все в этом гнилом городе! А продолжаешь светить фарфоровой челюстью с экранов.
Смешно... Ха-ха-ха.
Еще один глоток спирта уносит его сердце в стремительный галоп. Вслед за ним дернулось сознание. В глотке так жарко, так сухо. Слезы и температура выжгли его изнутри.
Теперь ему не больно. Даже, если залить эти раны кислотой – больно уже не будет.
Он проводит ладонью по ковру. Сэм... Он все еще чувствует под рукой ее шерсть. Шерсть, вываливающуюся клочьями. Слизь. Она остается на пальцах. Он может мыть руки, протирать их спиртом, скоблить куском пемзы, пока не отойдет кожа, но этот чертов запах... И сила, которой наливаются руки, когда инстинкты его работают за него. Пальцы сжимаются сильнее и сильнее. Артерия под горячей кожей пульсирует животным страхом. Он чувствует. Это кажется невероятно долгим.
Дин знает наверняка, никто не придет. Теперь это точно. Он один. Один...
Он закрывает глаза. Эти треклятые слезы…

Он отступает вверх по лестнице, к двери. Худшие его опасения обретают форму. Неужели ему придется решать еще и это?! Да какого же…?!!!!
Он наводит ствол на… отца, на Бобби, снова на отца.
Джон ловит что-то в его лице. Что-то не так. А Бобби… Что Бобби?
Бобби просто встает между ними. Это, правда, первое, что приходит ему в голову. Или прямо в сердце. Потому, что умом это не вместить – сын целится в отца... Дин целится в Джона. Наводит это чертово оружие ему в лицо. Это ж, что же это за история?
– Ээээ, тихо, тихо, парень...
А до Джона, кажется, и не дошло вовсе. Он шагает вперед, даром, что Бобби на дороге. И снова тут же попадает на прицел. У Дина руки крепкие. Дин стреляет лучше, чем все, кого знает Бобби. Он стреляет почти как отец. И если психопат-писатель опишет эту дуэль… о, там будет всего один выстрел. Дурная легенда! Дурная...
– Дин... Это же я...
Замешательство делится на три? Нет, оно умножается. Как и страх. Страх того, что сломавшийся разум больше не удерживает эмоций, чувств и силы.
Дин толкает дверь ногой. Скрыться. Спрятаться. Не дать им найти...
– Дин у нас мало времени, мальчик. Мы пришли за тобой… тобой и Сэмом. Надо...
Но Дин слышит только: «за… Сэмом… мы пришли… за Сэмом».
И плевать, что им надо!!! Потому, что Дину надо, чтобы Сэм дышал спустя час, день, месяц, спустя весь этот хаос и дольше. Ему надо, чтобы Сэма не нашли. Отец не должен видеть, знать...
Он переступает порог.
– Джон, нет... – Выдыхает Бобби, и не успевает поймать его за рукав куртки.
Миг рассекает сердце. Одна половина – отец. Другая – брат. Дин ощущает слишком остро, ярко...
Выстрел!
Вспышка застывает в расширившихся зрачках. Крик застревает в горле.
Его не слушаются руки, и он лишь судорожно цепляется за мокрые от пота простыни. Он точно знает, что не сможет сейчас встать с постели. Лихорадка. Всего лишь лихорадка. Из-за раны... Все нормально. Нормально.

Остаток ночи он смотрит в потолок, подсвеченный бледным отблеском электронного циферблата часов. Он не хочет помнить, кто нажал на спуск, кто выстрелил в том бредовом сне. Впервые в жизни он находит успокоение в физической боли. Рана в бедре сводит сума. И он этому рад. И рад тому, что это извращенное подобие убежища еще осталось ему. Эти зыбкие стены все еще способны отгородить его от той, другой, боли, в которой отец подходит к прикованному к стене в лаборатории Сэму и… в руках его мачете. Сквозь эти зыбкие стены Дин не видит выражения глаз Джона – будь благословенна боль! – но он по-прежнему видит мачете, знает, для чего оно, для кого...
Он душит всхлип. Он не может задушить текущие по щекам слезы.
Днем он принимает решение. Даже не принимает, в том смысле, как это происходит обычно – после длительных размышлений, напряжения извилин, после долгой и вдумчивой писанины в двух столбиках на листе бумаги, где есть «за» и «против», а потом скрупулезный подсчет, элементарная математика. У него это случилось не так. Решение он знает давно, может быть, еще за четверть часа до выдернутой Невиллом чеки, за пару секунд до злополучного взрыва, этого тупого самоустранения.
Спасаясь бегством из осажденного мотеля Brooklyn Motor Inn, оставляя на стене номера вместе с картами, испещренными пометками, маршрутами охотничьих рейдов за последние полгода, Дин уже знал ответ. Как знал его и Невилл. И Сэм.

Тогда...
 
Сэм ловко ловит брошенную ему флэшку с материалами из лаборатории Криппин. Копия. Одна из трех, что они сделали и так и не смогли отправить по электронке. Интернет здесь тоже умер. Но, в отличие от чумных, ему просто не дадут ожить. Эту смерть правительство контролировать еще умеет. Поэтому Сэму пришлось положить флэшку в целлофановый пакетик и приколоть к картам на стене. Потом, закусив колпачок маркера, он ставит последние метки на карте. Надо обозначить границы распространения вируса, с указанием возможных ходов к отступлению. Он торопится, и впопыхах делает ошибку, а Дин в своем репертуаре:
– Они все равно не сообразят. У них мозги набекрень. Просто подпиши сверху.
Сэм пытается огрызнуться, но колпачок во рту стирает смысл его реплики начисто. Зато Невилл, до того пребывающий в апатичной прострации, вдруг оживает. Его взгляд делается еще более мрачным, зловещим... Хотя, братья уже обдумывали вопрос, не спятил ли доктор после вылазки в лабораторию Криппин. Вид коллег в белых халатах, забрызганных кровью, перегрызающих друг другу артерии, надо сказать, подкосил его основательно.
– Это не вирус.
– Что? – Вопрос один на два голоса.
– Эллис создавала не вакцину. Ты видел записи. Ты же видел своими глазами!!!! Она создавала смерть. В колбе. Она...
Да, Дин и Сэм – они видели. И они оказались готовы к этому. Они знали, как бывает, когда человеческая страсть, тупая и необузданная, проедает себе путь из преисподней через сердца человеческие. Криппин хотела власти и славы. Желаний надо остерегаться, милая Эллис. Они меняют тебя быстрее, чем ты успеваешь насладиться результатом. Так было со времен кражи райских яблок. Сколько адамов, каинов, фаустов должно сдохнуть еще?
– …Судно дрейфует у тихоокеанского побережья... Их посчитали пророчеством, спасением. Они обещали вечную жизнь. Меня никто не захотел слушать, и она убила всех. Целый город. Они просто сдали город. Теперь его ликвидируют. Им проще разбомбить Нью-Йорк, чем один средний сухогруз. Черт!!!! Мы обречены… бесполезно пытаться, понимаете? Поздно...
Он говорит, говорит, его не остановить теперь. Он теперь выглядит безумным: неестественно расширившиеся глаза, нервная мимика, дрожащие руки. Охотники осознают, что что-то не так, когда речь доктора становится хаотичным, бессвязным потоком английского и латыни, а сам доктор останавливается над столом. У Дина натягиваются нервы. Натягиваются до предела. Он видит, нет, лишь предугадывает желание Невилла. Он должен это остановить. Он протягивает руку. Поздно.
Граната ложится в ладонь как влитая, будто эта плоть и смертоносный кусок металла и пластмассы созданы друг для друга. Это гипнотизирует, соблазняет. Но Дин знает – это плохо. Очень это не хорошо.
– Чувак...
– Кого мы обманываем? Она ждала их… работала на НИХ...
– Эй, брат…
– Она сделала это для НИХ. Для тех, кто на том судне. Принесла жертву. Создала своих чумных детей для НИХ.
– Невилл… посмотри на меня. Глаза на меня!
Потерянный взгляд упирается в Дина. Едва проясняется что-то в нем, слабый отблеск разума. Дин хватается за него, как за хрупкий сухостой у самого края обрыва.
– Отдай. Мне. Это.
Его голос кажется записанным на пленку. Таким тоном оповещают о разблокировке генераторов на атомных электростанциях. Только там почему-то всегда голос женщины. Интересно, почему?
– Ты, правда, ничего не понял? Вы… оба. – Невилл смеется? О! Нет, нет, не сейчас… – Она принесла смерть.
Сэму хочется проглотить колпачок. Если подполковник произнесет то самое сакраментальное... Подполковник произносит:
– Мы все умрем!
– Когда-нибудь, обязательно. – Соглашается Дин, выставив вперед открытые ладони. Он становится так, чтобы в поле его зрения попадал Сэм. Кажется, парнишка не видел, что в руке Невилла. Сэм будет расстроен, потому, что какой-то свихнувшийся докторишка решил поднять на воздух номер мотеля, в котором на стене оставлены результаты полугодового труда: исследования, маршруты, фотографии, заметки... Отец… или, кто там придет сюда, и не получат ничего из того, что удалось с таким трудом, рискуя шкурами, собрать по крупицам. Ничего не узнают. Невилл, урод!
Дин не допускает сейчас мысли о взрыве, о себе и брате, стоящих в самом его эпицентре. Он не допускает этой чертовой мысли, потому, что иначе его нервы порвутся, а ему лучше оставаться спокойным.
Смотреть в глаза безумца... Именно так это и бывает: ты, он, и еще тысяч десять-пятнадцать… как кому повезет… на сколько хватит заряда взрывчатки... Бум!!!
Дин невольно вздрагивает, когда пальцы доктора подцепляют чеку. Дин умеет выслеживать, стрелять, колоть, сыпать соль, поджигать, закапывать, умеет ориентироваться на местности, выживать в пустыне и в городе, и в лесу, и в горах... Говорить с сумасшедшими он не умеет. Может, лучше доверить переговоры умнице-Сэму? Логично же!
Ни за что!
И он продолжает мягко оттеснять Невилла из комнаты. Прочь, за дверь. Он не слышит, о чем говорит этот псих, только видит его открывающийся рот. Достаточно. Тот пятится, перебирая в руках смертоносный кусок металла. И в какой-то миг Дин очень отчетливо видит… конец… это конец... Этот человек уже не здесь. Этот человек не намерен держаться за жизнь – она больше для него ничего не значит. Он нашел свой выход – ту же дверь, что нашли сотни, тысячи фанатиков, спасающих мир, устраняя из него себя и тех, кто поблизости. Криппин – убийца, говоришь? Айда на сторону сильных, на сторону смелых, в ряды санитаров планеты! Мы построим новый, объятый пламенем всесожжения, мир! Спасем...
Непонимающий Сэм. Он все еще прикусывает колпачок. Он так и не разобрал происходящего. Он еще думает о картах и об отце. Почему кто-то решает, когда этот парень должен умереть и как? Это не справедливо!
– Легче, Невилл, легче... – Дин, будто заклинатель змей. Страшно, а нужно. Еще пара шагов. Уверенных и твердых. – Давай выйдем и поговорим. Нам ведь есть, что обсудить, приятель.
Ему нужно, чтобы Невилл открыл дверь. Только это. Там, над дверью есть металлическая перекладина... Дин сейчас не видит ее, но он знает, что она там. Он осматривал номер в день приезда…
Он чувствует стекающую по вискам влагу. У него футболка взмокла. Если сейчас ему и удастся схватиться за перекладину, он не уверен, что его руки не соскользнут из-за вспотевших ладоней.
– К черту слова! – Вопит Невилл. Его истерика приобретает инфернальный смысл. – Ад нашел нас. Она сломала печати. Ад уже здесь...
– Каждый из нас творит собственный ад. – Продолжает Дин, облизнув пересохшие губы. Да открой же ты эту дверь! Он едва не заорал. Тихо, тихо… на психов не кричат. Не тогда, когда в их руках граната... Не тогда, когда из гнезда неловкими пальцами выдирается чека. Не...
– Ээээй... Сэмми, принеси-ка мне мокрое полотенце, братишка. – Решение приходит внезапно, само собой. Оно вспыхивает яркой лампой где-то в области сердца, которая почему-то сместилась к желудку, стягивая кишки в тугой узел. – Живо!
Сэм – умный. Сэм натренирован. Не на психов, нет. Просто Джон и Дин потратили уйму времени, пока обучили Сэма различать, каким тоном отдан приказ, и Дин надеется, что за пару лет в Стэнфорде, Сэм не прогулял эту свою способность. Он надеется, что дверь в ванную захлопнется за Сэмом прежде, чем удастся закрыть входную дверь за Невиллом.
И он делает еще один шаг к безумцу с гранатой.
Щелчок замка. Прыжок… перекладина… ступни Дина впечатываются в грудь Невилла, буквально выбрасывая того из номера... Кажется, смех... Невилл смеется…
Дин слышит этот ненормальный, захлебнувшийся рыданием смех перед тем, как взрывная волна и языки пламени, осколки, щепки, пыль и мусор ударяют ему в лицо и в грудь, прежде чем боль взрывает его затылок, спину. Ему с трудом удается разлепить глаза – целые! – и еще столько же усилий он тратит на то, чтобы сфокусировать зрение на здоровенной фигуре брата, попытаться расслышать его речь, но слышит только этот смех – поток горной реки, перекатывающий отшлифованную гальку… прямо в его мозгах.
Контуженый мозг не воспринимает полноту физических ощущений, однако, Дин уверен, полотенце, которым Сэм обматывает его голову – мокрое. Еще что-то мокрое и горячее… он хочет дотянуться до своей груди, и… Сэм удерживает его за запястья…
Дин криво улыбается, чтобы погасить тревогу в глазах младшего...
– Отпусти это... – Читает он по губам слова Сэма. Пальцы разжимаются медленно. Металлическая труба, служившая перекладиной над входной дверью, падает из его рук на пол. На месте входной двери теперь зияет в клубах пыли рваная дыра.

Сэм везет брата на Вашингтон-сквер. Он предъявляет на пропускном пункте Бруклинского моста липовое удостоверение военно-медицинской службы уставшему и вымотанному до предела одетому в броню солдату. Наверное, они последние, кто проехал по мосту в направлении Большого яблока. Спустя четверть часа мост обрушат в воду Ист-ривер два бомбардировщика. Сворачивая в опустевший проулок, Сэм увидит в зеркало заднего вида адское зарево, пожирающее ночь.

Сейчас…

Дин бросает краткий взгляд на то же самое небо. Только ночь уже другая. Она уже съедена и выплюнута, как кость, тем, кто способен глодать.
Он не торопится. Он режет время и собственную память автомобильными колесами, кусок за куском.
Дин выруливает из проулка. Он едет так медленно, что его обогнал бы и дошкольник на самокате. Он убивает время. Ему нужно, чтобы оно скончалось, сдохло, только бы не возвращаться в лабораторию.
Час назад, борясь с лихорадкой, подгибающимися коленями и дрожью в руках, он с десятого раза попадает погнутой иглой в вену. Его персональная сыворотка серии GA – 391 серии 6. Не гигиенично...
Будучи щенком-подростком, он удивил отца и как-то проскочил ту стадию взросления, когда каждый американец пробует свою первую дозу. Отец списал это на сознательность, стойкость и, разумеется, занятость. Истинная причина даже в воспоминаниях рассмешила – Дин до черта боялся иголок. Всегда, и теперь.
Сэм… не боялся.
Час назад в его красных глазах отразился лишь страх Дина, терзаемого сомнениями и вопросами. Подействует ли инъекция на человека так же, как она подействовала на крысу? Что, если действие инъекции зависит от стадии «голода» больного? Даст ли она такой же устойчивый результат в снижении агрессии или нужно дополнительно рассчитать верное количество вводимого вещества?
Вводимое вещество... Дин упорно продолжает называть кровь как угодно, только не так, как положено. Нормальный человек не кормит другого человека кровью из прокушенной вены. Нормальный человек не... Нет, это из другой сказки. Не про мальчиков Винчестеров.
Дин утирает слезы рукавом, на тяжелом вдохе вонзает иглу в набухшую темную вену на запястье Сэма, и тот трепыхается в своих оковах, как пойманная птица, как сердце Дина. И все, что может сделать для него старший брат – прикрыть его безумные глаза ладонью.

Сказочник, должно быть, давно где-то накосячил спьяну...
– Убьююююю, сволочь!!!! – Кричит Дин на выходе из лаборатории, и с размаху бьет кулаком в стену. Его слышит пустой дом. Крепость, склеп...
Его не слышит ни одна сволочь.

Что может случиться еще? Когда смерть больше не стоит разделяющей стеной, когда нет никого, кто бы криком, словом, взглядом убедил остаться по эту сторону реальности, в которой ты был рожден и познал жизнь, когда границы смыты и все беспредельно до одичавшей одинокости, ты не станешь оглядываться. Нет смысла.
Мысли путаются.
Он очень старался выдержать. Думать, думать, решать. Пришло время последнего решения. Сейчас или никогда.
Педаль уходит в пол. Так делают шаг в тартар. Без сожалений.
Привычка ощущать мощь автомобильного мотора последним напоминанием о прошлом сжимается и разжимается у самого сердца. Теплый комок памяти. Хорошие были деньки! Какими бы они ни были...

Humanity
Auf wiedersehen
It's time to say goodbye
The party's over
As the laughter dies
An angel cries

Его голос… такой сухой. Или это уже только тень его мыслей? Обрывки души, осколки боли...
Его руки сжимают руль. Свободно, легко. Так падают в бездну.
Свирепый полет вдоль пустынных коридоров улиц. Этот жестокий лабиринт... И уже не понять, водитель ли режет бампером дорожное полотно, или то зачумленный Нью-Йорк сворачивает свои улицы и все, что на них, в гигантский рулон.
Нет обиды, нет чувств, нет ничего.
Здесь.
Визг тормозов. Машину заносит в крутой вираж. Будто шар в боулинге. Удар, удар, удар... В борт ударяет снова и снова. Он сбивает, опрокидывает эти чудовищные кегли, разбивает и давит, врезаясь в толпу.
Их много.
Чумные орут. Дин не слышит ничего, кроме скорпионс в наушниках, но Дину хорошо видны их разинутые рты. И он точно знает – они орут. Они хотят его, как когда-то хотели поп-идола, модную мебель, коллекционное авто, тряпку от-кутюр. Теперь их культура – кровь. Их жажда – кровь. Их жизнь и смерть – кровь. И плоть.
Плоть и кровь… Последнего.
И они его хотят.
Но он не хочет славы, не хочет быть мясом. Он ТАК не привык. И взрыв адреналина почти остановил его сердце. Вот оно! Сейчас!
Тормозной путь растянулся в кровавую кривую. Интересно, гнушаются ли чумными Жнецы? Их проблема. Жнецов. И чумных.
А Дин… он заберет их всех. Или хотя бы стольких, скольких сможет. Потому, что он теперь и есть – Армагеддон.
Усмешка его получается злой. Но он не видит себя. Он видит бегущих к его машине. И их глаза, и их руки...
Он не боится больше. Он не будет бояться. Не будет. Нет.
Дин закрывает глаза. Это не он – его тело, которое все еще противится смерти... Оно не хочет того, что сейчас должно произойти, на что мозг уже выписал приказ. И винтовка в руках – это чистый рефлекс, усилие воли.
Он зажмуривается, только бы не видеть сейчас. Но его глаза распахиваются... Толпа уже близко, и Дин ногой открывает дверь, принимает удобную для стрельбы позицию. Злость, ярость, все былое накатывают на него, захлестывают и уносят. Он даже не думает, когда нажимает на спуск. И когда пуля сносит первому нападающему полчерепа, он тоже не думает.
Он стреляет.
Пока не заканчиваются патроны.
Пока толпа, не замечающая потерь, не смыкается озверевшим кольцом, не лишает его возможности вести огонь. Дальше смысл происходящего стирается полностью.
Он что-то кричит. Или просто кричит от ужаса. От сорванного отдачей сухожилия. От чего-то смутно напоминающего ему Сэм… и Сэма. Наверное, ему больно. Наверное, его назвали бы камикадзе. О нем бы написали повесть. Обязательно героическую. Может, песню. Да, песню – было бы в самый раз. Ее бы пели перед боем, вознося дух воинов к вершинам мира, где и для них, – для каждого из них – есть свободный постамент. Гранит и сталь. Персональный зал славы. Там хор прокатывался бы громовым эхом и возвращался бы на бренную землю дождем. На могилы тех, кто был любим больше жизни...
Щелчок. Дин блокирует двери машины изнутри. Он запирает себя в это последнее, крохотное пространство. Вот тебе, дурачок, зал славы. Споешь?
Адской барабанной дробью в кузов ударяют первые добежавшие. Их тела, кулаки, головы, лысые и будто высушенные, со впалыми глазницами, с подранной, заляпанной засохшей кровью и грязью кожей... Они бьются в машину, как сошедшие с ума попугайчики в большое яйцо. Они задавят, расколют и сожрут того, кто свернулся на водительском сиденье зародышем. Последним зародышем павшего мира.
Зажать уши руками. Спрятаться, укрыть себя хотя бы этим отчаянным, беспомощным и жалким инстинктом – колени к груди, локти к вискам, ладони на затылок. Генетическая память миллиардов лет. Даже если одна твоя нога пробита в бедре и мышцы не слушаются, вспыхивая болью от малейшего движения, даже если от воспаленных ран на руках ты начинаешь гореть и трястись, точно дряхлый старик, ты все равно сделаешь именно так.
Открой глаза, открой их… трус! Убогий, никчемный, гнусный слабак! Миллиарды лет генетики не в счет. Ты же Винчестер! Ты из элитных щенков… Элитные не скулят, они вгрызаются и побеждают… твою же!!!
От мощного удара в правый борт машина едва не заваливается на бок. Да, они опрокинут ее, это лишь вопрос времени. Опрокинут, кроша стекла... Его единственная защита – грязные пластины автомобильных стекол. Тонко, это слишком хрупко... Открой же ты глаза! Смотри... Не упусти – это последнее, что ты увидишь, и то будут последние кадры прежнего мира.
Ты должен это принять.
Последним вопросом – кому? Кому должен?
Человечеству, истории, сочинителям легенд… отцу, брату… себе?
Все это тухнет, меркнет, размывается шквальным ором, опрокидывается... Опрокидывается!
Он вжимается коленями в спинку сидения, руками в потолок. Его тело болтается в салоне, будто в консервной банке, встряхиваемой гигантским прожорливым негодяем, любителем поиграть с едой. Он уже не особо различает, какая часть его больного тела во что ударяется.
Говорят,.. он слышал,.. иногда человек умирает не от ран, не от потери крови, не от какого бы то ни было другого физического повреждения, а от страха. Разрывается сердце. И все. Конец.
Обычный страх... Человек не создан для смерти – доказывает непобедимый страх. На клеточном уровне. Протест плоти. Смерть не должна жить – доказывает разложение плоти. Смерть – не конец жизни… доказывает воля, стремление жить. Этот миг вспыхнувшей искры… миг вздоха, свободного, как сама чистая душа…
Дин открывает глаза.
Машина, точно перевернувшаяся на панцирь черепаха. Дин вдавлен между сидениями, он лежит на потолке. Острая стеклянная крошка, кажется, забилась всюду – она на одежде, на коже, даже на зубах. А ведь он не слышал звука разбиваемых окон!
Зато теперь вместе со зрением к нему возвращается и слух.
Ненадолго.
Ему трудно повернуть голову – что еще он умудрился повредить в этом теле? – но он видит ноги, множество грязных, голых ног… его окружили плотным кольцом…
Он популярен, да... Он смотрит, смотрит, смотрит...
До него доходит – через проем разбитого окна кто-то смотрит на него: человек, монстр, хищник, сама пустота? Проходит невообразимо долгая секунда. На одном взмахе ресниц. На полвдоха. На...
Кто из них закричит громче?
Герои легенд – это очень правильные парни, они поют, пьют, валят врагов сотнями, трупокилометрами, произносят патетические речи, сыплют шутками, издают победный клич, признаются в любви прекрасным дамам,.. герои не орут от ужаса, боли и отвращения. Так не бывает в легендах. Такой герой никому не нужен.
Дин очень нужен тому, кто наклонился и заглянул в салон. Его движения, гортанный рык, его зрачки-дыры, этот прищур... И руки, покрытые коркой грязи и запекшейся крови… они тянутся к Дину, хватают, впиваются ногтями в его кожу, тянут за одежду.
Когда тебя душит призрак или кромсает когтями штрига, ты испытываешь боль. Да, это больно. В пылу драки ощущения практически всегда притупляются, и первые несколько минут, можно просто не заметить, что ты ранен. Это опасно.
Дин знает.
В организме взрослого мужчины циркулирует до 6 литров крови. Кровопотеря, начиная с пол-литра, сказывается на организме. Дин выучил это после случая в Канзасе, когда отец едва не угробил их с Сэмом. Сесть за руль со здорово подрезанным плечом Джона заставил элементарный шок: адреналин, не остывший в венах, и мутная пелена, накрывшая все ощущения разом, кроме непреодолимого стремления быстрее покинуть место поистине ожесточенного столкновения с потусторонней реальностью. Машина нырнула в кювет через пятнадцать минут, и хорошо еще, что Дин успел подсунуть руку между отцовским лбом и рулевой панелью.
Подобной услуги сейчас Дину ждать не от кого. Сейчас существуют лишь руки, тянущиеся к нему, хватающие его, рвущие его плоть. Он все еще надеется выжить? Иначе, откуда эти мысли, внезапно вспыхивающие дальними маяками в тумане памяти – мысли о том, как оказать себе первую помощь при рваных ранах? Откуда? Зачем, если ты падаешь в пропасть, широко раскинув руки и распахнув глаза?
Человек не создан для смерти.
Герой не может умереть в начале саги. Это все знают.
Кроме самого героя.
Кроме автора, который сделает все, чтобы герой погиб, пал смертью храбрых. Борьба за рейтинг, за персональный кусок читательского сердца, за читательскую кровь, стало быть, за гонорар – это популярный вид спорта среди авторов. И им плевать на законы мироздания.
Значит, снова боль и кровавые брызги.
Значит, Дин Винчестер, сцепив зубы, гордо вскинув подбородок, должен красиво принять свой конец...
Нет, он не герой.
Он человек, загнанный в смертельную ловушку.
Значит, снова слезы, брызнувшие из глаз, вместе с болью, которая криком вырывается наружу, липкая от пота и крови кожа, мокрые от неконтролируемых испражнений штаны… чистая, совершенная агония.

7.
Он – буква. Раскаленная добела, распластанная на углях где-то к югу от ада. Буква, потерявшейся легенды. Выпавшая, почти стертая. Он все еще ощущает как его вырвали со страницы, где он – герой… нет, буква в имени героя, маленькая, но… черт возьми! Куда же теперь без этой буквы?! Теперь, когда страницы выпотрошили, обложку содрали, как кожу, и… он брошен на угли. Он горит.
Ему не быть словом?
– Дин!
Ему не вернуться в строчку?
– Дин, глупый, глупый, ребенок! Да что же ты?!
Ему гореть осколком крика?
– Ди…!!!
Чье-то имя. Далекое и пустое. Лучше бы тишина, чем этот крик, и это имя, и эта буква...

Он еще долго видит огонь, выжигающий глаза. Потом, когда гореть уже больше нечему, в сухие глазницы расплавленным свинцом заливается мгла.

– Медиков прислали?
– Ага, по СМС.
– Это… хорошо.
– Что говоришь?
– Говорю, что свалить отсюда, значит, успеем.
– Угум... И куда?
– В Зимбабве.
– Понял, не суюсь...

Во мгле… рядом… кто-то есть. Будто мелкие летучие мыши. Их не видно… ничего не видно… смотреть нечем… но этот писк, этот непрекращающийся шелест! – они лишь воспоминания о воспоминаниях, мысли о мыслях.
Может, он теперь тоже – мелкая летучая мышь? Слепая, легкая, как прошлогодний кленовый лист.
Нет, он все еще буква, типографская литера, которую теперь подцепили холодными щипцами, закрепили на печатной форме, в положенной строке... Откуда-то льется краска, эта смердящая жижа! Можно представить, что она заполняет рот.
Теперь вокруг какая-то суета. Мыши оживились, шуршат перепончатыми крыльями...

– Ты в кои-то веки хочешь прикрыть мне спину?
– Ну, скажем, ты… заслужил.
– Скажи, что я выгоден.
– Скажу, что ты...
– Лучше молчи... Сэм, тащи вещи на выход.

И в этот момент на букву опускается пресс.
Сэм... Сэмми?!
На какой такой выход, какие такие вещи?
Буквы складываются в слова, тянутся строчками предложения, текст начинает обретать форму и смысл. Переплетаются страницы, новенькая обложка закрепляет книжный блок, книгу ставят на полку...
Дин распахивает глаза.
Он лежит и слушает мерное хрипение механики. Пол покачивается, усыпляя. Это жестокая колыбель. По венам быстро циркулирует кровь – горячая, кипящая, она обжигает сердце, рвет его тесные стенки. Боли нет. Кроме этого дикого кровяного давления. Нет боли.
Где-то рядом плещется вода. Это уже было. Он не уверен, что помнит, где, но была же вода. Громовые накаты океанских волн. Страшный звук... Да, было страшно. Сейчас… нет. Сейчас спокойно и легко. Тело его будто парит, скользит в совершенном и прекрасном ничто. Перевести взгляд с...
Стоп. Глаза! Он потерял глаза. Их нет...
Пошевелить пальцами, пошевелить рукой... Его учили. Когда, кто и где? Сейчас не вспомнить. Просто пошевелиться, чтобы оценить возможные повреждения. Он хочет дотянуться до глаз. Убедиться...
– Эй, руки...
Чужой голос. Чужой. Его везут куда-то чужие люди... Он валяется слепым котенком, беспомощный... Разогретый адреналин вскипает до предельного максимума, направляя силу в конечности, но... Откуда это безразличие? Нет страха, нет боли, нет ничего из набора навыков, отработанных за годы тренировок и практики. Ему хорошо, даже среди этих чужих, даже с адреналиновым бумом в венах, с разрывающимся от нагрузки сердцем. Хорошоооооо... Еще бы только глаза... Ааааа, без разницы... Он заслужил это право, эту блаженную негу неведения.

Боль возвращается. Сначала она кажется потусторонней, не его болью. Она где-то не в его теле, даже не на его постели. Она приходит и, словно бы примеряется, хорошо ли ей будет в человеке, которому… хорошоооо... Они смотрят друг на друга – человек и боль. Человек думает – у него нет глаз. Но для боли это совершенно неважно. Она знает, его тела, пусть безглазого, вполне достаточно для жизни. И она, как жалостливая женщина, жалостливая и голодная, садится рядом. Она однолюб. Она ревнивая. Если не она – то никто.
По щекам стекает горячая, соленая влага. Потому, что он не может кричать.
– У нас небольшой выбор – кетамин или морфий...
– Нет.
Как «нет»?! Почему?!!! Кем бы вы ни были, вколите... Сейчас же, немедленно! Двойную дозу, тройную... Пожаааалстаааааа... Вам мало слез? Вам надо унизить, заставить корчиться, исходить пеной изо рта, ползать в ногах? Да, пожалуйста, что угодно!
Его скручивает пополам. Он готов не то, что в ногах ползать – облизать ноги. Покажите же ему нужные ноги!!!
– Он загнется так.
– Нет,.. я сказал...
Боже! Этого просто не может быть. Не здесь, и не сейчас. Отец, ты так вовремя! Право слово, привидится же... Хочется вскочить, выпрямиться, как раньше, и отчеканить «есть, сэр!». А еще лучше выбить из этого урода и кетамин, и морфий, и что там есть у него еще. Живодер-самоучка...
– Боишься, подсядет? Не успеет.
Ему вытирают мокрой тряпкой рот. Заботливые, сволочи.
– Нам нужна чистая кровь.
Приговор оглашен. Не оспорить. Нечем.

[biglara]

   quilty, ты столько хороших слов сказал в мой адрес, спасибо , мне очень приятно. Конечно, я теперь твоя бета. Только пиши.
   Я, пока читала, пришла к выводу, что ты очень даже подтверждаешь свои слова "в поисках жести мы не стоим на месте". У тебя потрясающе получилось передать атмосферу ужаса и одиночества, где постоянно нужно смотреть в оба, чтобы не лишиться самого главного - жизни.
   И не подвести своих, а кого "своих" - читайте, дорогие форумчане.

[Dilemma]

Боже мой! Я наконец-то добралась сюда и прочитала. Это так же страшно, как оригинал. Всё ужасно, что там с Дином? А Сэма он вылечил? Да?
А дальше?...
Спасибо, quilty. Пишите, будем ждать.

[SovA]

quilty, после "Белого танца" и "Брось его в воду" я навеки ваша поклонница. Когда увидела начало нового фика (да ещё и трилогия! Ура!),бросила все дела и кинулась читать. Эти 7 глав перечитала несколько раз, нравится и будоражит воображение жутко. Спасибо огромное, также жду продолжение.

[quilty]

biglara, я под впечатлением от только что просмотренного клипа .
С иллюстраторами работать доводится частенько, а вот с видео (не знаю, как это принято здесь называть)... Неповторимые эмоции:) Спасибо.

Dilemma,  SovA, благодарю за терпение и за  отзывы. Сознаюсь, что надеялся бросить фанфикшн, но условия нелепого пари обязывают, так что, надеюсь поднажать и будет всем продолжение - и Вам, и мне:))))

[biglara]

quilty, ты меня чуть-чуть опередил. Вот, только сейчас залила на Youtube клип к твоему фанфику, который меня настолько впечатлил, что я все-таки решилась сделать к нему видео.

Мы - не легенда

[Анжелика]

quilty, спасибо! Долго я соблазнялась.
Я давненько от фанфа не получала такого. Не удовольствия, мандража. Дрожи по всему телу, судорожно сжатых челюстей. Моё. От и до моё.
Фильм не видела и книгу не читала. Меня, сознаюсь, больше привлекают не постапокалиптические картины, а то, что к ним привело. Торжественное и радостное сошествие человечества в адскую бездну. Но не об этом.
Написано великолепно. Я вся - там, вся - один оголенный нерв.
Спасибо.

[quilty]

Анжелика, спасибо.
Книга Мэтсона как раз про причины "торжественного и радостного сошествия человечества в адскую бездну".  Ему удалось предсказать по-сути историю "цивилизации потребления", рождения "общества зверо-людей" - исключительная социальная философия, никакой постапокалиптики - неприкрытая правда о людях без тормозов, и это, как бы уже позавчера. 

[Анжелика]

quilty, ясно. Надо будет найти времени и сил, и почитать.

[quilty]

http://forum.fargate.ru/index.php?topic=3838.0   - вот  продолжение, если кому интересно, заглядывайте:)